Неточные совпадения
На душе
было легко, на
сердце весело.
Было заметно, что напоминание о прошедшем затронуло слабую струну ее
сердца.
— Тебя любит народ. Как молитвы твои доступны слуху Всевышнего, так и увещевания на подвиги бранные воспламеняют
сердце каждого новгородца против врагов отчизны! — начала
было умилостивлять его Марфа.
— Бочка меду да ложка дегтю, красно на устах, да черно на душе его, так и всем
будет: сладко во рту, да горько на
сердце отрыгается! — вставил свое слово Зверженовский.
— Постой, Димитрий, ты задушил меня, как слабого ребенка, — заговорил Чурчило (это
был он), в свою очередь дружески обнимая прибывшего, — я и так насилу дышу, у меня на
сердце камень, а в душе — сиротство бессчастное!
Только что ударили в колокола о выносе тела ее, Наталью Никоновну как ножом по
сердцу урезнуло, забегала она по гридням своим и занесла такую гиль, что Господи упаси всякого
было слушать ее.
— Ну, да… послушай, — прервал его Назарий, — всем я
был доволен, на душе светло, на
сердце легко, да только вот сьякшался с тобою, и думаешь ты, не узнал я, что нашептывал тебе московский наместник, как одарил тебя щедро великий князь в Москве. Он наметил тебя на поклон к нему как вечевого дьяка, зная, что звание это почетно. Так-то, хоть от рук твоих не пахнет, но я знаю, что они давно уже смазаны московским золотом.
Сильно и часто за эти годы билось его
сердце. Жаль
было ему родины с обеих сторон, но что
было делать? Лучше отдать своему, чем чужим!
В борьбе с издревле ненавистными для русского человека немцами искали вольные дружинники ратной потехи, когда избыток сил молодецких не давал им спокойно оставаться на родине, когда от мирного безделья зудили богатырские плечи. Клич к набегу на «божьих дворян», как называли новгородцы и псковитяне ливонских рыцарей, не
был никогда безответным в
сердцах и умах молодежи Новгорода и Пскова, недовольной своими правителями и посадниками — представителями старого Новгорода.
Эмма фон-Ферзен и подкидыш Гритлих
были еще совершенные дети, несмотря на то, что первой шел девятнадцатый, а второму двадцатый год. Они
были совершенно довольны той нежностью чистой дружбы, которая связала их
сердца с раннего детства;
сердца их бились ровно и спокойно, и на поверхности кристального моря их чистых душ не появлялось даже ни малейшей зыби, этой предвестницы возможной бури.
Стройная, гибкая блондинка, с той прирожденной грацией движений, не поддающейся искусству, которая составляет удел далеко не многих представительниц прекрасного пола, с большими голубыми, глубокими, как лазуревое небо, глазами, блестящими, как капли утренней росы, с правильными чертами миловидного личика, дышащими той детской наивностью, которая составляет лучшее украшение девушки-ребенка, она
была кумиром своего отца и заставляла сильно биться
сердца близких к ее отцу рыцарей, молодых и старых.
— Челобитье наше перед государем! — заговорил другой. — Прими нас в милость свою, мужей вольных, а там пусть
будет то, что Бог положит ему на
сердце; воля его, терпенье наше, а претерпевший до конца спасен
будет.
Каким трепетом забилось его
сердце, когда он разглядел своих земляков, узнав их по одежде и вооружению, которые еще со времени раннего детства запечатлелись в его памяти. Шишаки, кольчуги, угловатые кистени, в кружок обстриженные волосы, русский язык, еще памятный ему, — все это
было перед ним.
— Я не договорил еще, — продолжал Григорий. — Чужая земля воспитала круглую сироту и
была его родиной, чужие люди
были ему своими, и, подумайте сами, должен ли он окропить эту землю и кормильцев своих собственною их кровью? Не лучше ли мне на нее пролить свою, неблагодарную? Разве вы, новгородцы, выродились из человечества, что не слушаете голоса
сердца?
Эмму я люблю всем
сердцем и без нее не утешусь, но его… его мне хочется посмотреть умирающим в предсмертных корчах, когда я сам
буду по капле выпускать его подлую кровь…
— Мы с тобой всюду
поспеем, — отвечал Димитрий. — Пусть голос наш заглушают на дворище Ярославлевом — мы и не взглянем на этот муравейник. Нас много, молодец к молодцу, так наши мечи везде проложат себе дорожку. Усыплем ее телами врагов наших и хотя тем потешим
сердце, что это для отчизны. А широкобородые правители наши пусть толкуют про что знают, лишь бы нам не мешали.
— Для всего, совершенно для всего! И мои руки крепко держали меч, а
сердце кипело львиною отвагой, — с жаром заговорил он. — Но теперь хлад моей жизни согревается небесным огнем. Я вымолил себе награду: она уже являлась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близка. О,
будь и ты счастлив, молись о сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не
было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со всеми, и на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
Неточные совпадения
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего
сердца: мне нигде не
было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в
сердце.
Средь мира дольного // Для
сердца вольного //
Есть два пути.