Неточные совпадения
Сумев внушить к себе искреннюю
любовь своего венценосного супруга, она незаметно подчинила его своему благородному влиянию, и царь, приблизив к себе иерея Сильвестра и Алексея Адашева, начал
тот славный период своего царствования, о котором с восторгом говорят русские и иноземные летописцы, славный не только делами внешними, успехами войн, но и внутренними, продолжавшийся около шестнадцати лет, до самой смерти царицы Анастасии и удаления Сильвестра и Адашева по проискам врагов.
Все это вспоминается Якову Потаповичу, а наряду с этим проносятся и другие воспоминания — детские игры с княжной Евпраксией, подраставшей и расцветавшей на его глазах. Сильно привязались они друг к другу с молодой княжной, не расстаются, бывало, в часы и игр, и забав. Годы между
тем летят своей чередой, в сердце юноши пробуждается иное чувство,
любовь пускает свои корни на почве детской привязанности, кровь молодая горит и волнуется, не сдержит взгляда — и обожжет он невольно красавицу-княжну.
Молодец он из себя красавец — сам знает, на
то глаза есть. Сенные девушки молодой княжны под взглядом его молодецким только ежатся, так и вьются вьюнами вокруг него, особенно одна — чернобровая… Да на что ему, боярину, их холопья
любовь? Не по себе дерево рубить вздумали — пришибет неровен час. Княжна, княжна… касаточка…
Нетрудно догадаться, что говорила она о
том чувстве, которое впервые заставляет до наслаждения больно сжиматься сердце на расцвете юности, — о чувстве
любви. Княжна еще не испытала его.
Она поняла теперь, что это не
любовь. Не
то говорила об этом чувстве чернобровая Таня.
Злобною радостью билось сердце Григория Семенова при одной мысли о скором возвращении в Москву и возможности, при его настоящем положении, наверняка отметить своим «погубителям», а особенно черномазой Татьяне, безумная
любовь к которой, казалось ему, превратилась в его сердце в непримиримую ненависть,
тем более, что он был уверен, что красавица принадлежит его сопернику, Якову Потапову.
Ему и в голову не могло придти, что эта самая, отвергнувшая год
тому назад его
любовь черномазая Татьяна, сама теперь ждет не дождется обещанного им возвращения, готовая пожертвовать ему всем, лишь бы залучить в союзники по задуманному ею кровавому отмщению за свою обиду, за надругание над ее
любовью.
Недоумение Григория Семенова возросло до крайних пределов. Ему и не верилось, и хотелось верить ее словам. Ненависть вдруг исчезла из его сердца, растаяла перед ласками так бессердечно год
тому назад отвергнувшей его девушки, как лед под лучами жгучего тропического солнца; она сменилась снова как бы даже выросшим от годичной паузы чувством
любви.
Тот шаг, который, говорят, существует между чувством
любви и ненависти, был им сделан, — он любил снова.
Кудряш с радостью принял известие о своем переводе. Он давно добивался его, зная через Татьяну о
том, что грозный опричник зачастил в дом князя Василия далеко не из
любви и уважения к старому князю. Танюша намекнула ему, что не худо было ему предложить свои и ее услуги Григорию Лукьяновичу, но как бы это сделать, служа в десятке другого? Яковлев мог разгневаться, а суд над провинившимся опричником-ратником был и жесток, и короток.
Тот тоже встал и, ежась от боли, осторожно присел на валявшийся в шалаше чурбан,
тот самый чурбан, сидя на котором два года
тому назад Татьяна объяснялась в
любви Якову Потаповичу.
В самой основе причин
того ада, который он сам делал из своего «семейного очага», лежала безграничная
любовь к семье, выражавшаяся, по странному свойству дьявольски эгоистичного характера Григория Лукьяновича, в
том, чтобы вымещать за причиняемые им же самим несчастия близких ему людей, несчастия, несказанно мучившие его и помочь в которых он сознавал себя бессильным, этим же близким людям, ежедневное столкновение с которыми растравляло раны его колоссального самолюбия.
Ослепленный и отуманенный
любовью к ней же, Григорий Семенов не замечал ничего,
тем более, что Григорий Лукьянович поручил ему неусыпное наблюдение за домом князя Василия, и усердный исполнитель воли своего господина и своей зазнобушки большую часть своего времени проводил в Москве, изредка, лишь для докладов, приезжая в слободу.
Бесстрашие, бесшабашная отвага, безграничное ухарство и
любовь к сильным ощущениям всасывались с молоком матери русскими людьми
того времени.
В сарае был почти мрак, а потому Татьяна не была в состоянии хорошо разглядеть лица Григория Семеновича, а между
тем это лицо исказилось выражением такой непримиримой злобы и ненависти при первых словах ее льстивой речи, что, заметь она это,
то поняла бы, что ему известно все, что он открыл ее двойную игру и уразумел, что не
любовь, а алчность и желание сделать его орудием своей мести толкнули ее в его объятия, как толкнули и в объятия безобразного Малюты.
Близость этой женщины, ненавистной до безграничной
любви и вместе с
тем любимой до безграничной ненависти, трепет ее молодого, роскошного тела, фосфорический блеск ее глаз во мраке
того убежища
любви, которое невольно навевало на Григория Семеновича рой воспоминаний о пережитых им часах неизъяснимого блаженства, привели его в исступленное состояние: он позабыл на мгновение измену этой полулежавшей в его объятиях страстно любимой им женщины и крепко сжал ее в этих объятиях, весь отдавшись обаянию минуты.
Княжна знала более других: знала
то, что знала только еще Татьяна, что Яков Потапович любит именно такою
любовью, которая исключает возможность его счастия при счастии ее с другим.
Воспитанная, как многие девушки
того времени, на священных книгах, следовательно, религиозно настроенная, княжна додумалась, что это чувство к ней со стороны названого брата и есть именно
та евангельская
любовь, которая выражается
тем, что любящий должен душу свою положить за друга своего, что это чувство именно и есть такое, которое даже не нуждается во взаимности, которое выше этого все же плотского желания, а находит удовлетворение в самом себе, именно в этом твердом решении положить свою душу за друга.
Княжна сравнивала эту
любовь с своим чувством к Воротынскому и находила, что и она была бы способна на такой подвиг; что даже возможность такого подвига доставила бы ей
то жгучее наслаждение, которое, пожалуй, неизмеримо выше наслаждения чувствовать себя любимой взаимно.
Более Малюте ничего не нужно было в данное время; гибель обоих князей Прозоровских он решил отложить, так как в его руках не было еще собрано если не данных,
то, по крайней мере, искусно подтасованных доказательств их измены, а приступать с голыми руками к борьбе с все-таки «вельможными», сильными
любовью народа врагами было рисковано даже для Малюты.
Якову Потаповичу, сидевшему в саду, в
той самой беседке, где в памятную для него ночь первого столкновения с Малютою с его губ сорвалось первое неудачное признание в
любви княжне Евпраксии, было впрочем, совсем не до созерцания величественных картин природы.
К примеру взять князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по
любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого и имеет, но я первый буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом,
то пусть князь Никита вину свою меньшую с души своей снимет и казнит перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Тимошка Хлоп где-то разыскал его и привел к Лукьяновичу, а
тот вручил ему тельник и перстень убитых в Тверском Отрочьем монастыре отца и сына Воротынских, подучил что говорить, да и подослал к князю Василию, чтобы и тебя извести, так как от Таньки знал он о
любви твоей к княжне Евпраксии, и ее добыть, да и князю Василию чтобы от царя не поздоровилось.
С тяжелым чувством вступил Яков Потапович под кров этого жилища своего благодетеля, где он провел свое детство и юность, где его несчастная сиротская доля освещалась
тем светлым чувством
любви к
той, которая, быть может, теперь, несмотря на старания его несчастной матери, не очнулась от своего глубокого обморока и заснула
тем вечным, могильным сном, которым веет и от стен ее родового жилища.