Неточные совпадения
И так Обломов мешал Захару жить
тем, что требовал поминутно его услуг и присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав,
любовь к бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли Захара
то к куме,
то в кухню,
то в лавочку,
то к воротам.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с
тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с
любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о
любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и
то свое, не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.
— Ах, что я наделал! — говорил он. — Все сгубил! Слава Богу, что Штольц уехал: она не успела сказать ему, а
то бы хоть сквозь землю провались!
Любовь, слезы — к лицу ли это мне? И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе: верно, она сказала… Боже мой!..
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и
любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что
любовь, если не на деле,
то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от
любви.
От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее
любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад,
то как неуклюже! Он просто фат.
— В чем же счастье у вас в
любви, — спросил он, — если у вас нет
тех живых радостей, какие испытываю я?
Но шалости прошли; я стал болен
любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда,
то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда
любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А
то…
В своей глубокой тоске немного утешаюсь
тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной
любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!»
Взгляд Ольги на жизнь, на
любовь, на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего глядит около себя, не смущается будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется
то поэтически разнообразно, глубоко,
то правильно, ясно, постепенно и естественно…
И Ольга вспыхнет иногда при всей уверенности в себе, когда за столом расскажут историю чьей-нибудь
любви, похожей на ее историю; а как все истории о
любви очень сходны между собой,
то ей часто приходилось краснеть.
Он усвоил только
то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой. Все остальное утопало в сфере чистой
любви.
Так училась она
любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось
то сосредоточенное выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало Обломова.
Это уже не вопрос о
том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а не ошибка ли вся их
любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером?
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о
том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о
том, что Ольга будет жертвой. Вся
любовь его была преступление, пятно на совести.
— Да,
то ужасный путь, и много надо
любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.
Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из
любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и
то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело.
Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все
той же, неизменяющейся ласки,
любви, счастья.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет
тот же смех, игру жизни и
любовь, что читал в записках Ольги.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному
любовью, не до
того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Но был ли это авторитет
любви — вот вопрос? Входило ли в этот авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана,
того лестного ослепления, в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть счастлива ошибкой?..
Если же
то была первая, чистая
любовь, что такое ее отношения к Штольцу? — Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она бледнела от одной мысли.
Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца,
то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой
любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями — счастья с Штольцем…
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без
того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она —
любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о
любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой —
любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
Если это была
любовь,
то… уезжайте.
—
То есть если б на его месте был другой человек, — перебил Штольц, — нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в
любовь, упрочились, и тогда… Но это другой роман и другой герой, до которого нам дела нет.
При вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой,
то краснея,
то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь
любви: на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
«Видно, не дано этого блага во всей его полноте, — думал он, — или
те сердца, которые озарены светом такой
любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что
те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь».
Наконец, большая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка, мать, наставница детей; а на
любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения,
то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.
Не играя вопросом о
любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о
том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа?
Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы… Одна только
любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и новой жизни; но и она была не
та!
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все казалось играми детства перед
той далекой
любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и жизни… Все «поблекло и отошло».
Та неувядающая и негибнущая
любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их — в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на
той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из
любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы…