Неточные совпадения
Заранее ли предвкушал он всю сладость жестокого отмщения, придуманного им для врага своего,
князя Василия Прозоровского, радовался ли гибели Якова Потапова, этого ничтожного сравнительно с ним по положению человека, но почему-то казавшегося ему опаснейшим врагом, которого он не в силах был сломить имевшеюся в
руках его властию, чему лучшим доказательством служит то, что он, совместно с достойным своим помощником, Хлопом, подвел его под самоубийство, довел его до решимости казнить себя самому, хотя хвастливо, как мы видели, сказал своему наперснику об умершем: «Разве не достало бы на его шею другой петли, не нашлось бы и на его долю палача», но внутри себя таил невольно какое-то странное, несомненное убеждение, что «другой петли» для этого человека именно не достало бы и «палача не нашлось бы», — или, быть может, Григорий Лукьянович погрузился в сластолюбивые мечты о красавице княжне Евпраксии Васильевне, которую он теперь считал в своей власти, — не будем строить догадок и предупреждать событий.
Он жил еще года два или три, не участвуя в правлении, передав его в
руки своих ближайших родственников:
князей Ивана и Андрея Михайловичей Шуйских и Федора Ивановича Скопина, людей недалеких по уму, грубых эгоистов, которые и не думали истинным усердием в делах заслужить народную любовь и признательность юного венценосца.
Не торопясь вылез
князь Никита с помощью соскочивших с коней слуг из пошевень и, поддерживаемый ими под
руки, так же неторопливо поднялся по ступеням крыльца, ведшим в хоромы.
Иоанн молился с необычным усердием, принял от Афанасия благословение, милостиво допустил к своей
руке бояр, чиновников и купцов и, вышедши из церкви, сел в приготовленные роскошные пошевни с царицей, двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михаилом Салтыковым,
князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым и другими любимцами и, провожаемый целым полком вооруженных всадников, выехал из столицы, оставив ее население ошеломленным неожиданностью.
— Вот вы когда опомнились! — засмеялся
князь Василий горьким хохотом. — А кто подготовил все ныне происходящее? Плоды чьей работы пожинаете вы в настоящее время? Чьих, как не своих собственных
рук?
— Уж и я бы… попадись мне только… охулки на
руку не дал бы… что
князю нашему… что остальным… дьякам особенно, ворам заведомым… Согнул бы я их в бараний рог, бездельников; за надруганье над правдой человеческой… за слезы…
Князь Василий на секунду остановился, окинув как бы недоумевающим взглядом эти приготовления; его губы зашевелились было, чтобы отдать какое-то приказание, но вдруг он движением обеих
рук отстранил от себя поддерживавших его прислужников, провел правой
рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота, и, шатаясь, прошел к себе в опочивальню.
Видит
князь Василий приближающихся к плахе твердою поступью друга своего,
князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, рядом с юным семнадцатилетним сыном его Петром. Спокойно держат они друг друга за
руку и ни малейшего страха не заметно на открытых, честных лицах обоих.
— Ну, ребятушки, спасибо вам, что помогли мне княжну, ангела нашего, от неминучей беды вызволить, вырвать ее, чистую, из грязных
рук кромешников, но только ни гу-гу обо всем случившемся; на дыбе слова не вымолвить… Ненароком чтобы до
князя не дошло: поднимет он бурю великую, поедет бить челом на обидчика государю, а тому как взглянется, — не сносить может и нашему князю-милостивцу головы за челобитье на Малюту, слугу излюбленного… Поняли, ребятушки?
С ним случилось то же самое, что, по словам Карамзина, удерживало до поры до времени и повелителя Малюты, Иоанна, от казни
князя Владимира Андреевича — «ужас обагрить
руки кровью ближнего родственника».
Последняя крепко схватила его
руку и стала покрывать ее порывистыми поцелуями.
Князь Василий почувствовал, что на его
руку скатилось несколько горячих слезинок.
Князь Василий облокотился на стол и уронил на
руки свою седую голову.
Несмотря на уверение
князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на то, что сам
князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову «выскочки-опричника», что должен же тот понимать то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью
князя Прозоровского, понимать, наконец, что он,
князь Василий, скорее собственными
руками задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены «царского палача», — никем иным не представлялся
князю Григорий Лукьянович, — несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.
Князь Василий встал, поклонился в пояс Иоанну и был допущен им к целованию своей
руки.
Последний дрожащими от волнения
руками схватил перстень. Он узнал его, и ему припомнилось все давно минувшее.
Князь Никита Воротынский, о судьбе которого он, бывши в походах, почти не знал ничего, был действительно друг и товарищ его детства и юности. Затем оба они поступили в ратную службу и бок о бок бились под Казанью с татарами и крымским ханом.
Князь Никита Воротынский был дружкой на свадьбе
князя Василия и покойной княгини Анастасии.
Князь даже залюбовался на быстроту его
рук.
Князь Василий удалился в свою опочивальню, а Воротынский
рука об
руку с Яковом Потаповичем отправились в горенку последнего и пробеседовали в ней до позднего вечера.
На другой день, утром, когда княжна Евпраксия, по обыкновению, пришла поздороваться с отцом,
князь Василий поцеловал ее крепче обыкновенного, усадил с собой рядом на скамью и взял ее обе
руки в свои.
Тотчас по уходе дочери
князь Василий позвал к себе
князя Владимира и сообщил ему результат его сватовства. Воротынский в восторге целовал
руки своего будущего тестя, обливая их, казалось, непритворными слезами.
— Спасибо, Григорий, большое спасибо, на вот тебе на гулянку, поезжай на Москву, там кружала веселей и лучше слободских, прислушайся, что народ гуторит, да разузнай под
рукой в доме
князя Василия, нет ли какой от него весточки из вотчины?
Довольно послужил я тебе и дьяволу, пошел, подлый, против своего благодетеля, князя-батюшки, чуть дочь его, святую, чистую, непорочную, не отдал своими
руками на поругание извергу!
Григорий Лукъянович знал со слов гонца о содержании грамоты, и получение ее именно в тот день, когда царь ехал оказать великую милость семейству
князей Прозоровских, было как раз на
руку свирепому опричнику, желавшему во что бы то ни стало изменить решение царя относительно помилования жениха княжны Евпраксии, что было возможно лишь возбудив в нем его болезненную подозрительность. Он достиг этой цели.
Более Малюте ничего не нужно было в данное время; гибель обоих
князей Прозоровских он решил отложить, так как в его
руках не было еще собрано если не данных, то, по крайней мере, искусно подтасованных доказательств их измены, а приступать с голыми
руками к борьбе с все-таки «вельможными», сильными любовью народа врагами было рисковано даже для Малюты.
— Тогда и увижу твоего молодца; верю тебе, что достоин он быть тебе сыном, а мне надежным и верным слугой, — сказал царь, допуская сиявшего от радости
князя Василия к своей
руке.
— Не здесь,
князь; мы место для беседы найдем укромное, без лишних людей, да и тебя с семьей беспокоить мне не приходится, я его с собой возьму… Пойдем,
князь Воротынский, — он с особой иронией подчеркнул его титул, — по приказу царя и великого
князя всея Руси Иоанна Васильевича, ты мой пленник! — торжественно произнес Малюта, подходя к Владимиру и кладя ему
руку на плечо.
Князь закрыл лицо
руками и погрузился в думы.
К примеру взять
князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого и имеет, но я первый буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть
князь Никита вину свою меньшую с души своей снимет и казнит перед тобой, государь, крамольника своею
рукою.
Малюта спешил недаром. Приказание, решавшее судьбу
князя Прозоровского, было вырвано. Палачу не было дела, что царь бился в его
руках в припадке своей страшной болезни. Он дождался конца припадка и, когда царь захрапел, поспешно вышел из опочивальни.
— Не домекнулся старый пес, что я укокошил его черномазую зазнобушку. Измучился я и исхудал от угрызений совести, а он приписал это грусти по исчезнувшей полюбовнице, еще больше приблизил меня к себе и доверять стал самые свои сокровенные мысли, а мне это было и на
руку, — продолжал говорить Григорий Семенов. — Узнал я от него, что тебя подвести хотят, чтобы ты пожертвовал собою за этого бродягу подлого, что прикрылся честным именем
князя Воротынского…
— Об этом не тревожься, я через знакомых мне княжеских людишек предупредил Панкратьевну, чтобы глядела зорко в этот вечер за княжною. Небось, старая из глаз не выпустит. Разве до самого
князя Василия доберется рыжий пес Малюта, ну, да этого в один день не сделается… Ты здесь отдохни, подкрепись, есть тут кое-что из съестного, — указал Григорий Семенов
рукою на разрытую солому, откуда он доставал кувшин с вином, — а я мигом сбегаю и все разузнаю.
Князь только после тщетного ожидания вспомнил, что он вчера, сдавая ее с
рук на
руки Панкратьевне, приказал княжне без зова не являться к нему на глаза, и она сидела у себя в светлице, устремив взгляд в одну точку, не обращая внимания на сенных девушек, занятых работою.
Девушки, видевшие из окон происшедшую свалку, но хорошенько не разобравшие в чем дело, кинулись к ней на помощь вместе с продолжавшей причитать Панкратьевной. Их визг и крики смертельного испуга огласили княжеские хоромы. В этот же момент на пороге светлицы появился
князь Владимир Воротынский, схватил бесчувственную княжну и бросился, держа ее на
руках, как ребенка, вниз по лестнице. Все это было делом одной минуты.
Бомелий поднес
князю Владимиру чашу с отравой, тот отстранил ее
рукой.
Князя Никиту царь допустил к
руке и усадил рядом с собой по правую
руку.
Князь Никита принял его дрожащими
руками.
Князь Никита, казалось, замер с ножом в
руках.
Князь Никита вздрогнул, лицо его исказилось страшными судорогами, он подскочил к брату и с неимоверною силою вонзил ему нож в горло по самую рукоятку… Ратники выпустили из
рук бездыханный труп, шум от падения которого гулко раздался среди наступившей в палате мертвой тишины. Братоубийца обвел присутствующих помутившимся взглядом, дико вскрикнул и упал без чувств рядом со своею жертвою…
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников
князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от
руки его венценосца, — скорбь скорее не о жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.