Неточные совпадения
«Матушка-казначея, — говорю, — думает,
что тут пастила, — продолжала я, — так говорит, чтобы
ты малость полакомилась, а остальное в кадушку снесла».
«
Что взять с бабья, — рассуждал старик, неся под мышкой роковой ящик, — окромя денег да провизии; поп да дьякон тоже не отвечают, значит,
тебе одному, Ананьич, придется ответ держать… Как, отчего, почему?»
— Ну, это
ты, дядюшка, оставь… — спокойно произнес Кузьм и, взяв старика одной рукой за шиворот, тряхнул его так,
что старик не успел опомниться, как лежал навзничь, лишившие чувств от сильного удара головой о землю.
—
Ты что же это, брат Кудиныч, мо-то не школишь? — обратился сержант к учителю, после нескольких дней, видя,
что приготовленные им лозы до сих пор не употреблены с научной целью.
—
Чего оставь?.. — рассердился Иванов. — Коли
ты нанялся и деньги берешь, так учи!..
— Как не водиться, водятся, а
ты уж и назад хоть пятки ворочай, струсил… Лежишь, лежишь на земле-то, а тщедушный такой,
что не только медведь, заяц
тебя свалит, — продолжал добродушно потешаться над Кудинычем Николай Митрофанов.
— Я не устал… А
ты лежи, лежебока,
что с
тобой делать… Тут около полянки, наверное, самое грибное место… Я поищу грибов и вернусь за
тобой.
—
Ты что ж, отца-то поминать не пойдешь?.. — вдруг обратилась она к дочери. Это были со дня похорон, первые ее слова с ней.
— Барин! Какой барин?
Что ты путаешь?.. — придя уже совершенно в себя, спросила молодая девушка.
—
Ты, я вижу, парень умный, коли такие речи ведешь, — заметила Дарья Николаевна. — А догадался
ты,
что бабы мы?
— Да откуда
ты все это знаешь,
что ты размазываешь?..
Жмусь я к нему крепко, крепко, мне жутко становится; глядь, а по сторонам саней кто-то тоже скачет, глаза, как угольки горят, воют, лошадь храпит, несет во весь дух, поняла я во сне,
что попали мы в волчью стаю, холодный пот от страха выступил на лбу, а я ведь тоже не труслива,
тебе это ведомо; он меня своим охабнем закрывает, а лошадь все несет; вдруг, трах, санки ударились о дерево, повернулись, мы с ним из них выкатились, и у меня над лицом-то не его лицо, а волчья морда теплая…
— Ишь
ты,
что пригрезится… — могла только выговорить совершенно испуганная Фимка.
—
Ты что же в Москву-то приехал?.. Зачем? — все настойчивее и настойчивее стали чинить они ему допросы.
— Нет,
ты мне скажи,
чем они не взяли? Всем взяли, всем… — допытывалась она у него.
—
Ты чего нос суешь не в свое дело!.. — вдруг, первый раз на «
ты» оборвала она непрошенного заступника. — Изуродую, так изуродую, моя девка, а не твоя, купи, хочешь продам, и милуйся с ней, черномазой, любуйся на красоту ее.
— Ишь, заступник нашелся… И
чего ты, сударь, сюда зачастил шляться, сласть какую нашел около меня, што ли, шастаешь чуть не каждый день да еще верховодить у меня вздумал, не в свое дело нос совать…
— Тебя-то
чего оборонять…
Тебе как с гуся вода… Был молодцу не укор.
— Да говори, пес с
тобой… Только
что же из этого выйдет?
— Ну,
тебя,
чего руки лижешь… Целуй прямо… — отняла она руки.
—
Что это
ты, матушка, в комнату благочинно войти не умеешь.
— И
что ты, матушка, не то
что вина, маковой росинки во рту не было…
Так
что же
ты над ним причитаешь?
— Довольно, не божись, а помни,
что я
тебе сказала… Я сейчас все сама разузнаю… Пошли все вон! — вдруг крикнула она по адресу присутствовавших в спальне. — Одеваться!
—
Ты молчишь,
ты знаешь о
чем я говорю,
ты несомненно догадываешься, зачем я звала
тебя…
—
Ты лжешь, повторяю я…
Ты не мог не знать,
что я, окруженная моим всеведующим сбродом, конечно, узнаю, одна из первых, твои шашни на Сивцевом Вражке, местности, которая лежит под боком моего дома.
— Как не то… А
что же? Впрочем,
что это я с
тобою и на самом деле, старая дура, разговариваю.
Тебя надо связать да в сумасшедший дом везти, а я еще его слушаю.
—
Что тетушка, я с твоего рождения
тебе тетушка, только не ожидала,
что мой племянничек мой дорогой в дуры произведет, — не унималась она.
— Отныне я
тебе не тетушка, и
ты мне не племянник…
Ты решил бесповоротно,
что женишься, я также решила бесповоротно,
что этой свадьбе не бывать… Я приму для этого все меры… Предупреждаю
тебя…
— Пусть, лучше смерть,
чем бесчестие… Если
ты этого не понимаешь —
ты не Салтыков!..
—
Что же, отказывайся, Бог с
тобой, и без
тебя проживу, не умру… Обалдел парень, предложение сделал не весть кому… Не вязать же его мне, шалого, по рукам и ногам… Женись, дескать, женись… Слово дал… Нет, брат, возьми
ты свое слово назад и убирайся к лешему…
— Доня, дорогая Доня,
что ты говоришь, возможно ли это?
Возьми жестокие слова назад, скажи,
что любишь меня, скажи, Доня, скажи, или я буду чувствовать себя опять таким же несчастным, каким был до встречи с
тобой…
—
Что ты, Доня,
что ты? Я об этом никогда и не думал.
— А теперь расскажи мне все,
что она
тебе говорила, но по возможности слово в слово, без утайки, я ведь знаю,
что она мне достаточно почистила бока и перемыла косточки, так
что в этом отношении
ты меня не удивишь и не огорчишь…
— Я не скрою от
тебя,
что тетушка имеет в Москве большие связи, она даже пользуется некоторым влиянием в Петербурге…
—
Что ты брешешь! Путаешь, что-нибудь…
—
Чего, неужели!.. Я,
ты знаешь, никогда не вру…
—
Ты у меня такая умница, такая умница!.. — восторженно воскликнул Салтыков. — Но
что она говорила относительно свадьбы?
«Ну, да недолго я
тебя ублажать буду старую, я-те изведу, как пить дам изведу, а все твои богатые вотчины и с Глебушкиными к своим рукам приберу. Твоим пащенкам, — Дарья Николаевна вспомнила,
что Глеб Алексеевич говорил о внучатых племяннике и племяннице своей тетки, — не видать из твоих денег ни медного гроша…»
—
Чего нокать-то… Известно, напустила на себя на время, чтобы силу забрать над женишком да над его богатой роденкой, вот
тебе и «но…»
—
Что ты еде… — вскочил он с дивана, на котором лежал, и широко открыв глаза, глядел на свою жену с каким-то паническим ужасом, смешанным с отвращением, но не договорил фразы, остановленный грозным окриком молодой женщины...
— Доня,
что ты, за
что?.. — пробовал он первое время останавливать жену, но встречал такой отпор,
что от греха уходил к себе в спальню, дабы не попасться самому под сердитую руку своей разгневанной супруги.
— Все,
что имею, я завещаю Косте и Маше поровну, а
тебя, Доня, попрошу быть им матерью… Опекуном назначаю Глеба…
Тебе оставляю все мои драгоценности, их тысяч на сто…
— Голубчик, Доня, я знаю твою чистую душу, твое сердце, ох, я знаю
тебя больше,
чем другие, которые видят в
тебе не то,
что ты есть на самом деле…