Неточные совпадения
Убранство маленькой комнаты, служившей кельей,
было более чем просто: кровать, стол и несколько стульев из окрашенного в черную краску дерева и такой же угольник с киотом, в котором находилось распятие и несколько образов — вот все, что служило мебелью этого уголка красавицы-послушницы. У окна, впрочем,
стояли небольшие пяльцы с начатым вышиваньем шерстью.
Толпа
постояла около домика несколько часов и стала расходиться; некоторые запоздавшие, однако,
были вознаграждены за терпение.
Наконец, толки мало-помалу утихли. Домик около полугода
стоял пустой. Хотя он и перестал
быть предметом любопытства соседей, и все же они старались обходить его стороною.
Стоял конец июля. Ягодный сезон
был в самом разгаре. Это особенно
было заметно в Москве, красовавшейся в то время своими рощами и садами. Прямо перед «очами векового Кремля» лежали «Садовники», многие столетия смотрел на них Кремль, любуясь их зеленью; оттуда, по ветру к нему навевался сладкий запах цветов и трав; там целые слободы заселены
были садоводами; к Кремлю же примыкала цветущая поляна (нынешная Полянка), с прудами, рыбными сажалками и с заливными озерами.
Содержание комедийных зрелищ того времени пришлось подходящим к грубым вкусам Дарьи Николаевой Ивановой, и она пропускала редкое представление, тем более, что места
были дешевы, первые
стоили гривну, вторые два алтына, третьи пять копеек, а последние алтын, а отцовская кубышка, оставшаяся в полном распоряжении дочери, позволяла эти траты.
— Барин вот нас домой везет, а Антон там
стоит, не до него
было… Слава Те, Господи, что живы выскочили…
Когда они прощались у дома Ивановой на Сивцевом Вражке, и она
стояла перед ним, освещенная луною, он весь трепетал под ласкающим взглядом ее синих глаз, под обаянием всей ее фигуры, особенно рельефно выделявшейся в мужском платье, от которой веяло здоровьем, негой и еще непочатою страстью. Фимке не надо
было быть особенно дотошной и сметливой, чтобы понять, что его, как она выразилась, «проняло».
Эта «Дашутка-звереныш», это «чертово отродье», эта «проклятая»
стояла перед ней в образе красивой, здоровой, а, главное, более чем приличной, скромной девушки. Несколько резкие черты лица скрадывались прекрасным, чистым, девственным взглядом темносиних глаз, во всей фигуре
была разлита та манящая к неге женственность, далеко не говорящая о грубом нраве и сатанинской злобе, которыми прославили Дарью Николаевну Иванову.
Гости разъехались, когда над первопрестольной столицей уже брезжило раннее зимнее утро. Для многих из действующих лиц нашего правдивого повествования этот рассвет не
был светлым предзнаменованием. С этого времени в их жизни начинались непроглядная ночь, и во главе этих обреченных людей
стоял в это мгновенье счастливый молодой муж, им самим избранной, безумно любимой жены — Глеб Алексеевич Салтыков.
— Закрыла! — машинально проговорил Салтыков и, видимо, не
будучи в состоянии
стоять на ногах, опустился на диван.
Дарья Николаевна
стояла над больной, как бы окаменевшая. Из ее слов она только уловила и поняла роковую для нее фразу: «сейчас
будут все». Она позабыла даже о просьбе больной поправить ей подушки.
— Пол да серед сами съели, печь да палата в наем отдаем, а идущим по мосту милости подаем (то
есть мошенничаем), и ты
будешь, брат, нашего сукна епанча (то
есть такой же вор). Поживи здесь, в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и бедноты изнавешаны месты, а голоду и холоду — анбары
стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать.
«Слово и дело»
было созданием Великого Петра и являлось, при его крутых преобразованиях, крайней для него необходимостью. Почти во все свое царствование он не мог
быть спокоен. Тайная крамола не дремала и старалась подточить в зародыше то, что
стоило Великому императору много трудов и много денег. Таким образом насилие порождало насилие. Да и в нравах того века это
было делом весьма естественным.
Прошло около месяца. Помещик забыл о Петьке, а тот, почувствовав себя в силах стать на ноги, бежал с помещечьего двора. Двор этот находился близ Арбатских ворот. Долго ли и много ли прошел Петр Ананьев, он не помнил, но наутро он очнулся на скамье, покрытой войлоком, с кожанной подушкой в головах, а над ним
стоял наклонившись худой как щепка старик, и держал на его лбу мокрую тряпку.
Было это в той самой избе, где теперь жил Петр Ананьев. Старик
был немец-знахарь Краузе, в просторечии прозванный Крузовым.
— Ох, не говори… Схоронил я его, памятуя покойника приказ… На смертном одре приказал мне он его схоронить… Такого, говорит, ты не сделаешь, я тебя этому не доучил… Больших денег оно
стоит, не гляди, что пузырек махонький… Золото дадут за него люди, при надобности… Можешь и не пользоваться им, а храни, в память мою храни… Иначе счастья тебе в лечении не
будет… С тем и умер… Да, кажись, я тебе это рассказывал…
На дворе действительно
стояла глубокая осень, моросил мелкий, холодный дождь,
было пронизывающе сыро.
Лето 1756 года
стояло жаркое,
было даже несколько знойных дней, почти неизвестных в Московской губернии. Глеб Алексеевич и Дарья Николаевна Салтыковы, со всеми приближенными к себе московскими дворовыми людьми, уже с конца апреля жили в Троицком.
Убранство беседки
было просто, но комфортабельно; в ней
стояли диван, несколько стульев, стол, пол же
был покрыт мягким ковром.
Через несколько минут перед Дарьей Николаевной уже
стоял Кузьма Терентьев. Вглядевшись в него, она, даже при всей крепости своих нерв, вздрогнула. Он
был положительно непохож на себя. Бледный, осунувшийся, с впавшими глубоко в орбиты, блестевшими зловещим огнем глазами, с судорожно сжатыми в кулак руками, он
стоял перед Дарьей Николаевной каким-то карающим привидением. Салтыкова в первую минуту отступила от него на шаг, но затем быстро пришла в себя и не без злобной иронии спросила...
Признаться в этом равносильно
было, по его мнению, самому сойти с того пьедестала, взобраться на который ему
стоило столько сил и трудов.
— Ничего, я могу и
стоять… — начал
было молодой человек, но Тамара Абрамовна перебила его...
Старик поджал свои тонкие губы и несколько минут молчал, внимательно осматривая молодую девушку, которая
стояла с полузакрытыми глазами, поддерживаемая за талию Кузьмой Терентьевым. Видимо, произведенное ею впечатление
было в ее пользу. Старик печально покачал головой.
Панин молчал, смущенный и бледный. Екатерина снова погрузилась в задумчивость. Костя
стоял и смотрел на нее с еще большим благоговением — она
была для него не только его царица, она
была для него радостною вестницей о судьбе ненаглядной Маши.
Марья Осиповна осталась одна. Несмотря на то, что она еле
стояла на ногах, красота и изящество окружающей обстановки, блеск раззолоченной мебели совершенно поглотили ее внимание, и она не села или, лучше сказать, не решилась сесть ни на один из этих великолепных стульев, кресел и диванов. Безмолвное созерцание царской роскоши
было прервано тем же камер-лакеем, почтительно над самым ухом Олениной произнесшим...
Дело, таким образом, тянулось еще ровно шесть лет, несмотря на то, что на первом же году следствия
были обнаружены все преступления этого изверга в женском образе,
было доказано, что Салтыкова замучила и убила до смерти сто тридцать девять человек своих крестьян и дворовых, что последних она морила голодом, брила головы и заставляла работать в кандалах, а зимой многих
стоять в мороз босых и в одних рубахах.
По прочтении сентенции юстиц-коллегии и указа сената, обвиняемая более часа
стояла у столба с надетым на шею листом с надписью: «мучительница и душегубица», а потом, посаженная снова на роспуски, отвезена в Ивановский девичий монастырь, где уже ранее
была устроена для нее «покаянная», глубоко в земле более трех аршин, вроде склепа, с единственным окошечком, задернутым зеленой занавеской, куда ей подавалась, приставленным к узнице солдатом, пища.