Неточные совпадения
— Мертвая
рука, матушка-игуменья… Сестра Мария только ахнула и как пласт на землю хлопнулась, а как я из кельи ее выкатилась и к вам, матушка-игуменья, примчала, и
не вспомню…
Монастырский двор, покрытый недавно выпавшим свежим девственным снегом, был совершенно пуст. Кругом было тихо. Время после трапезы сестры монахини отдавали молитве или сну. Молодые послушницы, ведомые твердой
рукой матери Досифеи по пути к спасению, тоже
не смели нарушать эти часы душевного и телесного покоя.
Игуменья, оставшись одна перед полумертвой, а быть может и мертвой девушкой и роковым присланным ей чьей-то злобной
рукой гостинцем — мертвой
рукой, казалось,
не обращая никакого внимания на первую, подошла к ящику и несколько минут пристально всматривалась в лежавшую в нем
руку.
Рука принадлежала, видимо, молодому человеку,
не из простых, на что указывала форма длинных пальцев с изящными, правильными, хотя и посиневшими ногтями.
Дрожащими
руками подняла Серафима с полу доску и положила на ящик. Она сделала это с закрытыми глазами, чтобы
не видеть его страшного содержимого.
Московская губернская канцелярия
не выпускала также из своих
рук такие хлебные дела.
— Нет уж, это шалишь,
не дам… — вдруг, в припадке какого-то неистовства, вскрикнул старик и, быстро подняв
руку, спрятал ее под полу своего полушубка.
— Ну, это ты, дядюшка, оставь… — спокойно произнес Кузьм и, взяв старика одной
рукой за шиворот, тряхнул его так, что старик
не успел опомниться, как лежал навзничь, лишившие чувств от сильного удара головой о землю.
В течение полугода никто
не наведывался к новой послушнице, никто
не навестил ее, на ее имя
не было получено ни одного письма, ни одной посылки, как вдруг весть о роковом ящике с мертвой
рукой мужчины, на одном из пальцев которой было драгоценное кольцо, подобно молнии, облетела монастырские кельи.
«Он-те выучит… — думал он про себя о Кудиныче, — он-те проберет, порет, говорят, страсть, поди искры из глаз посыпятся… На него
не установишься своими зелеными буркалами, его
не укусишь, как намеднись меня хватала за
руку…»
Надежды Николая Митрофановича, однако,
не сбылись. Старый педагог с первого же урока спасовал перед своей ученицей и
не только
не угостил ее спасительной лозой, которая в достаточном количестве была приготовлена заботливым родителем ко дню вступления его дочери в храм науки, но даже ушел с урока с несколькими синяками на
руках, сделанными новой кандидаткой в грамотейки. Это окончательно смутило Николая Митрофанова.
— Жизнь проклянет, кто свяжется, я своими
руками не отдам, тоже крест на шее есть, петлю на горло надевать человеку
не согласен и сватов засылать никуда
не буду…
Чистое лицо, что называется кровь с молоком, с правильными, хотя и резкими чертами, с толстой русой косой ниже пояса, высокой грудью и тонким станом, все это, конечно,
не ускользало от внимания сыновей соседей, в частности, и молодых франтов Сивцева Вражка вообще, но большинство сторонилось от молодой девушки, злобный нрав которой был известен всему околотку, а некоторые смельчаки, решившиеся было начать с ней любовное заигрывание, получали такой, в буквальном смысле, чувствительный отпор, что другу и недругу заказывали помышлять о такой тяжелой
руке красавицы.
Можно же после этого представить, как должна была поразить их новость, что у Дашки Ивановой объявился жених, да еще
не простой,
не захудалый какой-нибудь парень, а такой, что за него с
руками и ногами выдали бы своих дочерей московские папеньки и маменьки, даже принадлежащие к богатым и знатным фамилиям Москвы.
Прежде всего, она рисовала своего мужа сильным, высоким, статным мужчиной, который
не потупился бы от ее взгляда, который
не спасовал бы перед ее дерзостью и мог бы усмирить ее, порой хотя бы… ударом своей мощной
руки.
Вдруг до нее донесся тяжелый вздох. Фимка
не поверила своим ушам. Этот вздох она слышала, это вздыхала ее барышня. Игла упала из
рук Фимки и она уже во все свои большие черные глаза глядела на Дарью Николаевну. Сколько лет безотлучно уже находилась она при ней, но никогда
не слыхала, чтобы барышня вздохнула.
«Да я
не посмотрю на жену и зазнобу,
руками задушу… Никому
не уступлю его, мой он будет, мой…»
Временщиком стал новый немец, но это был Миних. Он мечтал об исправлении внутренних дел в духе Петра I, в особенности об ослаблении Австрии и о взятии Константинополя. Старый герой надеялся достигнуть заветной цели, с помощью юного товарища, Фридриха II прусского, который тогда начал войну за австрийское наследство, чтобы уничтожить свою соперницу, императрицу Марию Терезу.
Не прошло и пяти месяцев, как Россия очутилась в
руках нового временщика. На этот раз пришла очередь графа Андрея Ивановича Остермана.
Но цесаревна взяла с них слово
не проливать крови. Гренадеры пронесли ее на
руках в Зимний дворец, погруженный в глубокий сон. Елизавета Петровна сама увезла к себе Ивана и все жалела и ласкала малютку. Остальная Брауншвейгская фамилия была отправлена в Петропавловскую крепость, куда доставили также Остермана, Головкина, даже опального Миниха и других, всего до 20 особ.
Глеб Алексеевич выехал на заставу, ударил по лошади и как стрела помчался, куда глаза глядят. Сколько проехал он верст — он
не знал, но только тогда, когда увидел, что утомленный красивый конь его был положительно окутан клубами, шедшего от него пара, а
руки его затекли от держания возжей, он приостановил лошадь, повернул снова к Москве и поехал шагом. Быстрая езда всегда производила на него успокаивающее впечатление. Так было и теперь.
—
Не легко с народом, иногда
руки болят учить их, идолов… Слава Создателю, что
не обидел кулаками.
Он вскочил, схватил ее еще
не совсем обсохшие от крови
руки и стал покрывать их страстными, горячими поцелуями.
Крыша была выкрашена в тёмнокрасный цвет, С левой стороны выпячивалось огромное деревянное парадное крыльцо, тоже окрашенное в серую краску, и, кроме того, по стенам его, как снаружи, так и изнутри, были нарисованы, видимо,
рукой доморощенного живописца, зеленые деревья, причем и стволы, и листья были одинакового цвета,
не говоря уже о том, что в природе такой растительности, по самой форме листвы, встретить было невозможно.
— Что же, отказывайся, Бог с тобой, и без тебя проживу,
не умру… Обалдел парень, предложение сделал
не весть кому…
Не вязать же его мне, шалого, по
рукам и ногам… Женись, дескать, женись… Слово дал… Нет, брат, возьми ты свое слово назад и убирайся к лешему…
Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал на
руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала на клубок, Глеб Алексеевич положительно
не ожидал. Среди царившей в доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося у крыльца экипажа.
— Ох, завидный, уж какой завидный, лучших невест Москвы с
руками бы отдали…
Не выпустит, ох,
не выпустит… — разохалась уже совершенно обескураженная Глафира Петровна.
— Он бесхарактерный, слабый, мечтатель… Его нужно держать в
руках, но только
не очень… Мужчина
не должен сознавать, что им ворочают, как кастрюлей. Нам же становится неприятным уж слишком подчиняющийся мужчина…
Не правда ли?
—
Не стою я его,
не стою, чувствую это! — слезливым тоном заговорила Дарья Николаевна,
не отнимая
рук от лица. — Разлучат нас люди,
не дадут нам счастья…
Глеб Алексеевич с необычайной тревогой во взгляде проводил глазами вышедшую из дверей столовой Дарью Николаевну и долго смотрел на эту дверь почти с выражением нескрываемого ужаса. Правая
рука его даже несколько опустилась, и он
не заметил этого. Его привел несколько в себя голос Фимки, которая, следуя приказанию своей барышни, усердно начала доматывать шерсть.
— Вот опять, барин, две петли спустили, да и
не прямо
руки держите, мотать неловко… Барышня заругается…
А, между тем, он сидел,
не двигаясь с места.
Руки его были связаны шерстью. Он делал движения, чтобы освободить эти
руки, но его останавливал почти грозный окрик Фимки...
— Хозяйка, видимо, такая, что лучше и
не надо; в доме порядок, чистота; все блестит, точно вылизано… Хорошая жена из нее выйдет… Такую Глебушке и надо… Он слаб, мягок, добр, хозяйство во всех своих имениях и по дому запустил, и людей распустил. Эта все повернет по своему, приберет к
рукам, как его, так и всю челядь… Я ей мою табакерку подарила, знаешь, ту, с аметистами.
«Ну, да недолго я тебя ублажать буду старую, я-те изведу, как пить дам изведу, а все твои богатые вотчины и с Глебушкиными к своим
рукам приберу. Твоим пащенкам, — Дарья Николаевна вспомнила, что Глеб Алексеевич говорил о внучатых племяннике и племяннице своей тетки, —
не видать из твоих денег ни медного гроша…»
Своеручная расправа молодой барыни с тяжелой
рукой, продолжавшаяся беспрерывно целые дни, заставила всех людей прятаться по углам, стараться
не показывать признака жизни, а, тем более, без дела появляться на глаза «проклятой», как втихомолку продолжали звать Дарью Николаевну слуги.
— Доня, что ты, за что?.. — пробовал он первое время останавливать жену, но встречал такой отпор, что от греха уходил к себе в спальню, дабы
не попасться самому под сердитую
руку своей разгневанной супруги.
К концу первого года у Дарьи Николаевны родился сын, но, увы, это рождение
не порадовало хилого мужа — он со страхом думал об участи его ребенка в
руках такой матери. Последняя тоже
не встретила появившегося на свет первенца с особенной материнской пылкостью. Когда ей показали его, она равнодушно посмотрела и сказала...
Мгновенно в уме его это подозрение выросло в убеждение, что такая, с точки зрения его жены, своевременная смерть Глафиры Петровны
не могла
не случиться без того, чтобы Дарья Николаевна
не приложила в этом деле свою твердую и безжалостную
руку.
Глафира Петровна с любовью смотрела на Дарью Николаевну. Та
не отвечала и снова наклонилась к
руке старушки.
— Да так, видишь, чай, меня; ведь ни
рукой, ни ногой уже пошевельнуть
не могу… Дай только Бог силу завещание написать, умру тогда спокойно… Благодарение Создателю, память у меня
не отнял… Нынче даже голова свежее, чем последние дни… Он это, Владыко, послал мне просветление для сирот… Подписать бы бумагу-то, тогда и умереть могу спокойно… Тебе их оставляю, на твое попечение… За них тебя Господь вознаградит и мужу твоему здоровье пошлет… Глебушка их тоже
не оставит… Знаю и его — ангельская у него душа.
Больная
не вскрикнула, да и
не могла вскрикнуть, раздался лишь через несколько времени чуть явственный хрип. Молодая Салтыкова продолжала лежать грудью на подушке и надавливала ее
руками. До чуткого ее слуха долетел звонок, раздавшийся в передней. Она вскочила, сняла подушку.
Передав в
руки своей жены, еще с первых дней их брака, бразды управления домом и именьями и распоряжение капиталами, он жил у себя, как бы на хлебах из милости, и
не только
не тяготился своим положением, но как бы наслаждался этим уничтожением…
— Так ничего, говорю, пусть побалуется… Ты меня
не стесняйся… Мне это даже на
руку, коли муженек проказит… Надоела молодая жена… Холопка по нраву пришлось… Ну что же, и хорошо… Мне с полгоря…
Не знал он, что он дает приемышу в
руки орудие, которое тот обратит на него же, прикормившего эту отогретую на своей груди змею в образе человека.
Петька рассказал, как плохо жить ему у господина, который хотя и богат, но очень скуп: кормит скверно, одевает плохо, нередко жалует побоями; воровство же с
рук никогда
не сходит: все побои да побои. Жаловаться некуда, в суде
не послушают да еще выдерут плетьми или кнутом, и опять к господину.
— То-то и оно-то… Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал… Рассказывал мне старик-то… Такое снадобье, какого лучше
не надо… Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего — никакие дохтура дознаться
не могут… Бес, говорит, меня с ним путает… Сколько разов вылить хотел —
не могу,
рука не поднимается… Схоронил в потайное место, с глаз долой… Никто
не сыщет…
Кузьма
не заставил себе повторить приглашения и присел близко к своей возлюбленной. Фимка обняла его
рукой за шею и заглядывая нежно в глаза, повторила...
— Душу загублю, а уж достану… Ишь, подлая, расправиться с ней хочет… и расправится… Салтычиха — одно слово… Да нет же,
не дам ее в обиду, сами мы Салтычиху эту в бараний рог согнем с Фимушкой… В
руках у нас будет… Во… где!..
— Обдумывал я эти последние слова «немца» особенно после сонного видения, когда я с этим богопротивным делом навсегда прикончил… Дума у меня явилась, что говорил он от нечистого… Путы на меня наложил перед смертью, путы бесовские. Много раз решался я этот пузырек выкинуть и снадобье вылить, да бес-то еще, видно, силен надо мной,
рука не поднималась… Схоронил я его в укромном месте… Умру — никто
не найдет…
— А как
не ровен час и меня саданет чем попало?.. Меня-то что… Фимку… Тогда я ей себя покажу… Своими
руками задушу, подлую… Ишь, она какая, зверь-зверем… Ну, да ништо, уживу, а то сбегу и Фимку сманю…
У Дарьи Николаевны давно чесались
руки на Степана, который пользуясь своей ролью палача, действительно зазнался, и даже, раза два в пьяном виде,
не ломал шапки перед барыней.