Неточные совпадения
Она, казалось,
не была,
как другие, выучена для балета, она
была рождена для него.
— Нет, Герасим Сергеевич, ты там
какие мины ни строй, а в корпус я Колю
не отдам. Кадет… фи… Я
не хочу, чтобы он
был кадетом…
Долбежка ролей мучила мальчиков,
как всякое скучное зубрение, и
была им очень
не по нутру.
В один из далеко
не прекрасных для последнего воскресных вечеров 1871 года он вместе со своим товарищем, Михаилом Масловым, сидел в первом ряду «Буффа», что
было запрещено даже в других,
не находившихся под начальственным запретом театрах,
как вдруг, в антракте, подходит к молодым людям известный в то время блюститель порядка в Петербурге Гофтреппе, в сопровождении полицейского офицера.
Вне себя от ярости, Ицка с места побежал к командиру полка и
не удовольствовавшим этим, кинулся в город жаловаться обер-полицеймейстеру, представ перед обоими начальствующими лицами в том виде, в
каком был снят с фонарного крюка, то
есть сплошь вымазанный желтой краской.
Личность рассказчика
не играла тогда никакой роли для слушателя: Савину
было совершенно безразлично,
как относился Маслов ко всему передаваемому им, а главное, почему он, его товарищ, выработал такие отношения к явлениям жизни, которые представлялись ему, Николаю Герасимовичу, такими заманчивыми и увлекательными.
Муки эти усугублялись еще тем, что Николай Герасимович как-то вдруг понял, что во всей только что окончившейся беседе с Масловым, он, Савин, играл далеко
не достойную роль, что Михаил Дмитриевич смотрел на него сверху вниз, со снисходительным полусожалением, что тон, с которым он кинул ему пророчество о том, что
не пройдет и нескольких дней,
как он, Савин, появится в Хватовской компании,
был прямо оскорбительный.
Еще в лицее Маслов
не отличался способностями и прилежанием,
был феноменальным лентяем, офицерский экзамен сдал с грехом пополам и,
как говорили тогда, даже по протекции.
Причину колоссального успеха и ежедневного полного сбора надо
было искать в том, что неизбалованные петербуржцы воспринимали эротический наркоз при одном появлении на сцене полуобнаженного цинизма и им
было все равно, в
каком бы диком и необузданном разгуле он
не проявлялся.
Савин действительно уже обзавелся дамой, собственно «обзавелся» — выражение
не совсем точное, так
как певица, которой он увлекся, принадлежала к исключительным явлениям театра Берга — она
была замужем.
Симочка,
как и Катька-Чижик, попала на сцену,
не готовясь к ней, хотя сферы общества, из которых они вышли, чтобы встретиться на театральных подмостках,
были совершенно противоположны.
С этого вечера Савин
не расставался с «теплой»,
как называл ее Маслов, компанией Хватова, по целым дням пребывал в «штаб-квартире» и редкие вечера
не был в театре Берга и
не виделся с Симочкой.
Андрей Андреевич совсем, точно мучимый
каким предчувствием,
не желавший ехать,
был на стороже и
пил очень мало.
— О, святая простота, по делу… Знаем мы,
какие дела могут
быть с Антуанеткой… Дура… Строй рога, Савин молод, красив…
не такой чумазый
как твой… — настаивали подруги…
Народ и полиция бросились спасать барахтавшихся в воде франтов и вскоре они
были,
как оказалось потом, благополучно вытащены, отделавшись холодным купаньем,
не повредившим их здоровью.
Время его сильно изменило, и хотя он
был по-прежнему строен, так
как некоторая полнота известных лет скрадывалась высоким ростом, но совершенно седой. Белые
как лунь волосы
были на голове низко подстрижены, по-английски. Бороды он
не носил, а совершенно белые усы с длинными подусниками придавали ему сходство с известным портретом Тараса Бульбы.
«Высшие женские курсы
есть и в Москве, — думала Зиновия Николаевна. — Но это
не то… Там,
как в университете…»
Это и
был дядя Алфимыч, он же алхимик, или же,
как почтительно произнес половой, Корнилий Потапович. Фамилия его
была Алфимов, отчего и происходило первое прозвище «дядя Алфимыч»; кличка «алхимик»
была дана старику, видимо, лишь по созвучию с его фамилией, но это
не мешало ему очень на нее обижаться и долго помнить того, кто при нем решился даже шутя обозвать его так.
Потому на это решались немногие, так
как немногие из знавших Корнилия Потаповича
не были от него в зависимости.
Иным посчастливилось пооткрывать «конторы» или заручиться крупными клиентами — это
были аристократы столичных подонок, [Осадок, то, что опало на дно.]
не только терпимые в обществе, но даже порой пользовавшиеся известным уважением —
как ни странно звучит по отношению к ним это слово.
— Именно-с, Корнилий Потапович… Ведь я ей имя дал, также и сыну его, Семиладова-то…
Как родного люблю Ваську… Он тогда мне пять тысяч обещал, тыщу в задаток перед венцом дал, а затем и на попятный. Я его и так, и сяк… Ничего с ним
не поделаешь. Сперва совсем к нему
не допускали,
как женихом
был, а потом женился, первое время никак его подстеречь
не мог… Наконец накрыл… И
не заикайся, говорит, довольно с тебя, у тебя жена-краля, да с тысячью приданного…
Какого тебе, мозгляку, рожна еще.
— Ничего
не значит… Прознал он вексель-то у него
какой, может его за тысчонку, а то и меньше учел… Видит, дело дрянь, денежки все рано пропадают, дай, думает, потешу дурака… Тебе и отдал… А ты меня хотел подвести… но только меня трудновато… Нюх
есть… ой,
какой нюх… Векселя-то эти на ощупь оцениваю… по запаху цену назначу… Хе, хе, хе… — раскатился старик довольным смехом.
— То
есть как не лицо, Корнилий Потапович?
—
Как же ты это в толк взять
не можешь?.. — вдруг, сделавшись серьезным, заговорил Алфимов. — Коли вексель этот безденежный, коли об этом по начальству заявлено своевременно… опять же находится в таких подозрительных руках… Ведь на тебя кто ни посмотрит, скажет, что ты этот вексель
как ни на
есть неправдой получил, и денег за него
не давал… потому издалека видно, что денег у тебя нет, да и
не было…
— Деньги, брат, у того только
есть, кто им цену знает, а ты хоть сотню тысяч имей, пройдут между рук,
как будто их и
не было… А ты им цены
не знаешь… Принес ты мне намеднись этот самый вексель, учти за три тысячи, я отказал; за две, говорил, я говорю
не могу; бери за тыщу… Так ли я говорю?
— Ну, а теперь проваливай… недосуг. И так с тобой с час проваландался… коли хошь завтра утром
будь здесь, а коли
не хошь,
как хошь… Собирай свою лапшу…
Он
не щадил средств на букеты, венки и подарки молоденькой танцовщице, а также
не забывал и ее мачеху, которая,
как мы знаем,
была на стороне этого претендента на ее падчерицу и даже сумела склонить к тому и своего сожителя — родного отца Маргариты.
— Ну, вот, в том-то и дело… По службе он офицер, гражданскому-то начальству с ним справиться нельзя, однако, все его «штучки» где следует прописаны… но за это-то время,
как он притих, конечно, позабыты… Теперь же,
не нынче завтра он в отставку выйдет, городскому начальству подчинен
будет,
как все мы, грешные… Ежели теперь бы найти поступок, хоть самый наималейший, все бы можно и прошлые со дна достать, да и выложить… Так то-с…
Корнилий Потапович начал обстоятельный рассказ о векселе Мардарьева,
не утаив и его происхождения, и
как он очутился в руках Вадима Григорьевича, передал о визите последнего к Савину и поступке с ним этого последнего, то
есть разорванного векселя, клочки которого Мардарьев сумел сохранить, и насилия над Вадимом Григорьевичем.
Софья Александровна зажгла, так
как уже начало смеркаться, висевшую над большим столом висячую лампу, одну из тех, которые бывают обыкновенно в портновских мастерских. Лампа осветила всю комнату и при свете ее можно
было не только шить за большим столом, но и писать за ломберным, где и поместился Вадим Григорьевич клеить вексель и писать прошение.
— Ну, да где наше
не пропадало! — успокоил он себя через несколько минут. — И то сказать, в хорошие руки попали, Мардарьеву этих денег
не видать… Отдаст она ему сотню, а остальные припрячет… И хорошо, хоть этот шалаган знать
не будет,
как меня его супружница важно нагрела… А мы наверстаем…
— За вычетом огромной истраченной тобою суммы, ты,
как видишь, имеешь в твоем распоряжении еще хорошее состояние, которое может
быть названо богатством. Кроме имений, у тебя изрядный капитал и при умении и, главное, при желании работать, — ты можешь всю жизнь прожить богатым человеком,
не отказывая ни в чем себе и принося пользу другим… Дай Бог, чтобы уроки молодости, за которые ты заплатил чуть ли
не половиной своего состояния, пошли тебе впрок. Тогда это с полгоря… Деньги вернутся, они любят хорошие руки…
Николай Герасимович
не был,
как его отец, страстным охотником, но все же охота занимала его среди сравнительно скучной деревенской жизни и тяжелого томительного состояния духа.
Он
не мог скрыть от нее несогласия родных, потому что в тех планах, которые они оба строили о будущем, в уютной квартирке бабушки Марго — Нины Александровны Бекетовой, приезд его родных на свадьбу в Петербург играл первую роль,
как играла роль и пышная, богатая свадьба, которая должна
была заставить подруг Маргариты Максимилиановны умереть от зависти и злобы.
Быть может, говоря ему, что она никогда
не решилась бы на подобный шаг, она
была далека от мысли, что то же самое должно случиться с нею.
Быть может, она поступит так же,
как поступила ее подруга, любя своего избранника и принося ему в жертву свое самолюбие, а может
быть ее гордость
не позволит ей этого, и она искренно и бесповоротно разрешила этот вопрос словами: «Я ни за что
не решилась бы на это».
Некоторые
были ему, впрочем, известны,
как, например, то, что Маргарита Гранпа снова переехала жить к отцу, — другие его
не на шутку обеспокоили.
Убедившись, что слух об отношениях Маргариты Максимилиановны Гранпа к Федору Карловичу Гофтреппе далеко
не принадлежит к области закулисных сплетен, а является вопросом, бесповоротно решенным в положительном смысле, — совершившимся фактом — Николай Герасимович
был поражен,
как громом.
Смерть любимого существа, несомненно, потрясающим горем обрушивается на человека, но в ней
есть некоторое утешение для остающихся в живых — утешение эгоистическое, но
какое же утешение
не таково — состоящее в том, что любимое существо потеряно
не для одного его, а для всех.
Чтобы
не быть свидетелем этой «карьеры» — «нравственной смерти» —
как называл ее Николай Герасимович, он уехал из Петербурга в Серединское.
— Видишь, а если ты найдешь себе по душе работу, то весь этот жар молодой крови вложишь в нее… Я
не упрекаю тебя, я сам
был молод и
был почти в таком же положении
как ты, меня спасла любовь к хозяйству… В тебе нет этой наклонности… Тогда служи… Деятельность земства видная, публичная и почетная деятельность… Она
не требует особого специального образования… Она требует только трех вещей: честности, честности и честности.
«Это смерть!..» — подсказывал ему какой-то внутренний голос, но это
не останавливало его, так
как смерть
была для него желаннее жизни.
Надо заметить, впрочем, что «Швейцария»
была одной из лучших гостиниц Кишинева и бралась нарасхват, так
как город никогда
не видал такого громадного сборища людей,
как при мобилизации, и жители его пользовались моментом.
Между тем кавалерия
была только зрительницей, а
не активной участницей на поле брани, так
как задачей ее
было охранение тыла войск от случайного нападения неприятеля или могущего подойти неприятельского подкрепления.
Виновник же этой тревоги мчался в курьерском поезде, туда, в Западную Европу, где он делался, по его мнению, вольной птицей, где он
будет жить
как хочет,
как ему нравится,
не подвергаясь пересудам разных чопорных старушек, провинциальных кумушек, которым все надо знать, во все сунуть свой нос.
В последнем он
был только один раз, но ничего
не понял, так
как в них играют на неаполитанском наречии, и ничего особенно забавного в знаменитом пурчинеле (паяце) он
не нашел. В своей беседе с публикой паяц разбирает местные злобы дня,
не интересные для иностранцев.
Эти покупные лобзанья своего рода наркотическое средство,
как вино, гашиш и опиум, в котором человек, повторяем, видит суррогат любви, иллюзию того блаженства, о котором он имеет только теоретическое понятие, блаженства, которое,
как кажется ему,
не выпало на его долю, которое
было близко, возможно, но силою разных обстоятельств досталось другому, поразив его этим в самое сердце.
Он,
как и другие в его положении,
не понимал, что поиски этого блаженства любви в наше время
есть нелепая погоня за призраком.
«Нет, это
не она!.. Но
какое сходство…
Быть может, эту встречу мне приготовила наконец обернувшаяся ко мне лицом фортуна… — мелькнуло в его уме. —
Быть может, я найду здесь то, что потерял там, такую любовь, которая, подобно солнцу, осветит окружающую меня беспросветную тьму…»
Возвратясь почти в полночь усталые в гостиницу, они решили
не ехать в воображаемое Сан-Ремо-Ментон, а остаться ночевать в Ницце, так
как многие заказанные Анжеликою вещи должны
были быть доставлены только на следующий день, а для большего удобства укладки купленных вещей вытребовать их сундуки из Ментона в Ниццу, о чем Николай Герасимович и послал телеграмму.
— Да, наконец, графиня, твоя мать, даже
не узнает о том, что мы
были в Париже, к назначенному сроку мы вернемся в Венецию…
Какое ей дело, где мы проводили разрешенные ею два месяца. Мы и теперь ведь находимся
не в Италии…