Неточные совпадения
Таким «новичком» в описываемом нами спектакле был молодой гвардейский офицер, Петр Карлович Гофтреппе, блондин с небольшими усиками
на круглом лице, которые он усиленно теребил левой рукой, а правой то и
дело поднося к глазам огромный бинокль, целую систему астрономических труб, годных скорее для наблюдений небесных светил, нежели звездочек парусинного неба.
— То ли
дело здесь, в Москве, и я здесь, и вы зимой наезжаете, по праздникам ко мне и к вам в отпуск приходить будет, связи с семьей не будут разрушены, а из Петербурга-то в год раз или два удастся его сюда
на несколько деньков залучить…
Слезы и рыдания огласили спальню бабушки — Савин успел вырваться из лицея
на другой
день после экзекуции рано утром и застал старушку еще в постели — и произвели свое впечатление.
Этот анекдотический эпизод с быстротою молнии облетел в этот вечер театр «Буфф», а
на другой
день весь Петербург, сделавшись злободневным анекдотом.
Поэтому Николай Герасимович, представившись начальству в первый
день своего зачисления в полк,
на другой же — отправился с визитами к офицерам.
Естественно, что познания в военном
деле от этого не подвигались, и
на экзамене в Николаевском кавалерийском училище Савин блестяще провалился.
Пятисот рублей в месяц, которые Николай Герасимович получал из дома с первых же
дней поступления в полк, не хватало порой
на один вечер.
Ареною таковых кутежей служил вновь открытый ресторан «Славянский Базар», отделанный с невиданной в Москве оригинальностью, с огромным бассейном, где плавали аршинные стерляди, а подчас и подгулявшие франты, и «Эрмитаж», славившийся своими обедами — это были убежища
на день.
Данилка однако не трогался с места, продолжая бормотать
на своем жаргоне. Имена Ривки и Хайки то и
дело слетали с его уст.
Бросились к Данилке, подняли его, положили
на диван,
раздели, всего осмотрели — ни царапины.
Узнав же, как было
дело, он окончательно взбесился и напустился
на Швейнауге, почуявшего бурю и от страха забившегося в самый темный угол конюшни.
За эту проделку Савин высидел три
дня на гауптвахте.
— Мой дядя, заслуженный старик,
на днях изрек следующий приговор театру Берга: «Ce n'est que quelque chose de piquant, un passetemps agréable de moments perdus. Les franèaises sont si drôles, si amusantes, qu'ont pent leur pardonner tous les entraînements qu'elles causent».
Муки эти усугублялись еще тем, что Николай Герасимович как-то вдруг понял, что во всей только что окончившейся беседе с Масловым, он, Савин, играл далеко не достойную роль, что Михаил Дмитриевич смотрел
на него сверху вниз, со снисходительным полусожалением, что тон, с которым он кинул ему пророчество о том, что не пройдет и нескольких
дней, как он, Савин, появится в Хватовской компании, был прямо оскорбительный.
Ему было всякое море по колено и
на всякое
дело у него были деньги.
Еще до поступления
на сцену театра Берга, будучи простой уличной авантюристкой, с манерами прачки, но с хорошеньким, пикантным личиком, всегда веселой и задорной, она целыми
днями кочевала одна или с переменными подругами из трактира в трактир, оригинальничала, заходила в бильярдные — всюду и всегда имея одну цель «поймать чижика», как она сама прозвала трехрублевую бумажку, составлявшую тогда предел ее мечтаний.
На эту-то дачу
на другой
день после спектакля и полетело пять троек с веселой компанией, среди которой была Симочка и Андрей Андреевич.
— Обо мне не беспокойся, я с Марьей Сергеевной… — указала она
на одну из подруг-певиц, довольно солидного возраста, которую брали только для счета, за веселый и покладистый нрав и умелое содействие в амурных
делах.
Та копила эти сотни тайком от дочери, откладывая их
на черный
день.
Маргарита Максимилиановна переживала происшествие сегодняшнего
дня — столкновение с отцом и «тетей», как она называла женщину, ставшую
на место ее матери.
— Ого!.. Значит, если ты бы
на самом
деле женился
на Гранпа, то сцена должна будет сказать ей «прощай»?
— Завтрак заказан, не беспокойся. Я думаю подчас и о земном… — улыбнулся
на самом
деле успокоенный Савин. — Стол уже, впрочем, накрыт.
Фанни Михайловна с благодарностью посмотрела
на мужа и
на ее губах заиграла, исчезнувшая было за последние
дни, ее обыкновенная добродушная улыбка.
Иным посчастливилось пооткрывать «конторы» или заручиться крупными клиентами — это были аристократы столичных подонок, [Осадок, то, что опало
на дно.] не только терпимые в обществе, но даже порой пользовавшиеся известным уважением — как ни странно звучит по отношению к ним это слово.
К такой-то мелкоте комиссионерской армии принадлежал Вадим Григорьевич Мардарьев, несмотря
на то, что кроме комиссионерных
дел был «отметчиком» одной из уличных петербургских газет.
— Ничего не значит… Прознал он вексель-то у него какой, может его за тысчонку, а то и меньше учел… Видит,
дело дрянь, денежки все рано пропадают, дай, думает, потешу дурака… Тебе и отдал… А ты меня хотел подвести… но только меня трудновато… Нюх есть… ой, какой нюх… Векселя-то эти
на ощупь оцениваю… по запаху цену назначу… Хе, хе, хе… — раскатился старик довольным смехом.
Несмотря
на то, что всегда он сидел до пяти, в описываемый нами
день он нахлобучил, бывший когда-то плюшевым, а теперь ставший совершенно неизвестной материи, картуз, который относил зиму и лето, надел с помощью полового старое замасленное и рваное пальто, взял свою палку с крючком, вышел из низка
на улицу и пошел по направлению к Владимирской, видимо, не домой.
Большой подъезд, навес которого тоже поддерживался такими же фигурами-колоннами,
делил нижний этаж
на две равные части.
— Об вас: припомнил я, что вы десяти тысяч не пожалеете, чтобы этого самого Савина из Петербурга удалить…
Дело, думаю, подходящее, то я у Мардарьева за четыре тысячи куплю, прошенье его куда следует написать заставлю, тысяченку еще не пожалеете, Аркадий Александрович,
на расходы, дельце-то мы и оборудуем. Поступок есть, справочки припутаем, ан высылка-то из Петербурга отставного корнета Савина и готова.
— Уж будьте покойны, я зря
на ветер слов не бросаю, сами, чай, знаете; коли говорю, что
дело оборудую, так уж не сумлевайтесь, в лучшем виде сделано будет…
— Слово слову рознь, Аркадий Александрович, а иное ножом человека полоснет по сердцу… Все
дела веду
на доверии… Сколько годов с вами знаком и, кажись, ни в чем не замечен… и вдруг…
—
На три?.. Двести пятьдесят, да двести пятьдесят, да еще двести пятьдесят… Итого семьсот пятьдесят, а для ровного счета, да вексельная бумага, пишите
на пять тысяч восемьсот, и
дело в шляпе…
— Процент; Аркадий Александрович, цена деньгам, а деньги товар… Я этим товаром торгую, значит мне и цену
на него назначать… Коли покупатель согласен — по рукам, а коли нет — его воля… Тоже мы насильно денег никому в карман не кладем…. Сами просят… Да и что вам, Аркадий Александрович, лишний процент, нам бы лишь оборотного капитала не ко времени не вынимать, до
дела подождать, а
дело наклюнется, загребайте деньги лопатой…
На другой
день еще задолго до девяти часов утра Корнилий Потапович Алфимов пришел в известный нам низок трактира
на Невском.
Во всех его движениях заметно было нетерпеливое ожидание. Он то и
дело смотрел
на свою луковицу. Наконец стрелка часов стала уже показывать четверть десятого.
На ходу он то и
дело опускал руку в карман брюк, где лежала сторублевая бумажка.
Отец, после почти ласковой встречи — мы не говорим о матери, которая, рыдая, повисла
на шее своего любимца —
на другой же
день по приезде, заговорил с ним о его
делах.
Он видел, что Герасим Сергеевич умышленно не поднимал вопроса о главном — для Николая Герасимовича, конечно, это было главное —
деле, о котором он писал в письме, о предстоящей его женитьбе
на Гранпа.
Это волновало и мучило Николая Герасимовича, и он каждый
день, оставив надежду
на помощь матери, собирался начать с отцом разговор по этому предмету.
Ты уже взрослый, даже в отставке, — иронически улыбнулся Герасим Сергеевич, — потому сам можешь рассудить, должен ли ты заняться каким-либо
делом, чтобы прожить безбедно, всеми уважаемый, до старости, или же можешь истратить свое последнее состояние
на содержание танцорок…
— Женюсь… без позволения… — с расстановкой повторил Николай Герасимович. — И в самом
деле, Зина, какая простая вещь, а мне не приходило в голову… Но тогда он меня не пустит
на порог своего дома, лишит наследства…
—
На другой
день после возвращения отца.
— Это моя давнишняя мечта, но дядя Герасим Сергеевич слышать прежде не хотел об этом, а за последние
дни на него вдруг напал добрый стих, и сегодня, после утреннего чая, это значит прежде, нежели он говорил с вами — он согласился, и тетя Фанни в июле везет меня в Петербург… Мне только одно грустно… — вдруг заторопилась она.
Об этом
деле не догадывался Колесин, хотя ухаживанья Гофтреппе его начали беспокоить, но он думал, что старик Гранпа
на его стороне и был сравнительно спокоен.
Вот вопрос, который мучил всю дорогу Николая Герасимовича от родительского дома, откуда он уехал, как и предполагал,
на другой
день возвращения из Москвы отца, до станции железной дороги и по железной дороге вплоть до Петербурга.
3 июля стали стягиваться к Никополю остальные войска, приехал командир корпуса со своим штабом, а вечером того же
дня прислан был приказ всем войскам быть готовым к штурму Никополя
на следующее утро.
— Это сделает тебя более самостоятельным в твоих собственных глазах. Подумай о своем будущем, о своей карьере… Ты можешь принести много пользы, служа по выборам… России нужны молодые силы… Ты умен… этого отнять у тебя нельзя, — заметил старик, — даже твоя бурно проведенная юность доказывает, что в тебе есть темперамент, пыл, энергия… Надо только направить эти качества
на дело, а не
на безделье… Признайся, что многое, что ты натворил в Петербурге и Варшаве, сделано тобой от скуки.
После победы Никополь был занят одним из пехотных полков 5-й дивизии, более всего пострадавшим в этом
деле, а остальные и в том числе полк, где находился Савин, двинулись вперед
на Плевну.
На другой
день на бивуак стали съезжаться со всех сторон корреспонденты и военные агенты.
Очнулся он через три
дня на перевязочном пункте.