Неточные совпадения
Прадед графа Аракчеева, Степан, умер капитаном, служа
в армейских полках; дед, Андрей, был убит
в турецком походе Миниха, армейским поручиком, а отец его, тоже Андрей, служил
в гвардии,
в Преображенском полку, и воспользовавшись милостивым манифестом 18 февраля 1762 года, по которому на волю дворян представлялось служить или не служить, вышел
в отставку
в чине поручика и удалился
в свое небольшое поместье
в 20
душ крестьян, которые при разделах пришлись
в его долю из жалованного предку наследия,
в тогдашнем Вышневолоцком уезде Тверской губернии.
С неутомимою деятельностью следила она за всеми отраслями сельского хозяйства, и когда
в день Андрея съезжались соседи, то у Андрея Андреевича пир и угощение были как у помещика, который имел за полсотню
душ крестьян, и
в доме все было прилично — слово, любимое Елизаветою Андреевною, которое перешло и к ее сыну.
В соседстве с Аракчеевым жил помещик 30-ти
душ, отставной прапорщик Гаврило Иванович Корсаков, к которому, около 1780 года, приехали два его сына: Никифор и Андрей, бывшие кадетами
в артиллерийском и инженерном шляхетском корпусе. Андрей Андреевич поехал к ним
в гости и взял сына с собою.
— Отдай меня
в кадеты, или я умру с горя, — заговорил он, между тем как рыдания
душили его.
Глубоко
в душу мальчика запали эти слова.
Впрочем, граф и на самом деле бывал
в своем доме лишь наездом, живя за последнее время постоянно
в Грузине, имении, лежавшем на берегу Волхова,
в Новгородской губернии, подаренном ему вместе с 2500
душ крестьян императором Павлом и принадлежавшем прежде князю Меньшикову. Даже
в свои приезды
в Петербург он иногда останавливался не
в своем доме, а
в Зимнем дворце, где ему было всегда готово помещение.
В доме царило относительное довольство. Федор Николаевич, кроме довольно значительного для того времени пенсиона и скопленного во время долговременного командования полком изрядного капитальца, владел еще небольшим именьицем, с пятьюдесятью
душами крестьян,
в средней полосе России, полученным им
в приданое за женой.
Больная,
в последнем месяце беременности, она явилась к резкой и строгой на вид, но
в душе доброй и всепрощающей Дарье Алексеевне и упала к ее ногам.
Смерть Леонтины Робертовны была первым жизненным горем Талечки, она любила ее почти наравне с родною матерью, и эта утрата горьким диссонансом отозвалась
в ее доселе безмятежной
душе.
Сначала дичившаяся его, Талечка с течением времени привыкла к нему, стала разговорчивее и откровеннее, но
в ее детских глазках он никогда не мог прочесть ни малейшего смущения даже
в ответ на бросаемые им порой страстные, красноречивые взгляды — ясно было, что ему ни на мгновение не удалось нарушить сердечный покой молодой девушки, не удалось произвести ни малейшей зыби на зеркальной поверхности ее
души.
«Пройти экватор» — значило совершить скандал по мере сил и умения, как Бог на
душу положит. Вскоре, разумеется, явились и виртуозы по этой части, имена которых гремели на всю столицу, стоустая молва переносила их
в захолустья, и слава о подвигах героев расходилась по весям [Села, деревни.] и городам российским.
Это спокойствие сообщилось коленопреклоненной Талечке, и она, после короткой, но искренней молитвы, хотя и со слезами на глазах, но с каким-то миром
в душе вернулась на свою кровать.
Это был высокий, худощавый старик, с гладко выбритым выразительным лицом и начесанными на виски редкими седыми волосами. Только взгляд его узко разрезанных глаз производил неприятное впечатление своею тусклостью и неопределенностью выражения. Если справедливо, что глаза есть зеркало
души, то
в глазах Павла Кирилловича ее не было видно. Вообще это был человек, который даже для близких к нему людей, не исключая и его единственного сына, всегда оставался загадкой.
Павел Кириллович сперва за это на него очень сердился, а затем махнул рукою и отводил
душу, беседуя об Аракчееве с другими и то не
в присутствии сына.
Храбрый до отваги, добрый, но справедливо строгий, он был кумиром солдат и любимец той части своих товарищей, которые искали
в человеке не внешность, а
душу.
Маменькин сынок попал сразу
в суровую школу последнего, и хотя она принесла ему пользу, выработав из него образцового служаку, но оставила
в его
душе такую горечь, что он возненавидел и Клейнмихеля, и Аракчеева.
— Правда, правда, — ухватился за эту мысль старик Зарудин, хотя и беспокоившийся за Костылева, но все же недовольный
в душе, что его предсказания не сбылись. — Ведь это он может сделать, как пить дать, а бедняга так рад, что ног под собою не чувствует.
Николай Павлович побледнел: назначенное через два часа свидание,
в связи с приездом отца Натальи Федоровны и его сватовством, хотя и стороной, снова подняло
в душе идеалиста Зарудина целую бурю вчерашних сомнений. Как человек крайностей, он не сомневался долее, что отец и дочь, быть может, по предварительному уговору — и непременно так, старался уверить он сам себя — решились расставить ему ловушку, гнусную ловушку, — пронеслось
в его голове.
— Ей не этого, поверь мне, нужно, ей нужно чистую, неколеблющуюся сомнениями
душу, нужно участие
в благотворной деятельности. Ты
в силах доставить и это, но почему ты до сих пор уклоняешься?
— Добро, добро, сынок, — заметил Павел Кириллович. — Съезжу, завтра же съезжу, такая невестка и мне по
душе, лучше девушки тебе не только
в Петербурге, но во всем мире не сыскать.
В свою очередь и Аракчеев всею силою своей
души ненавидел Марью Антоновну, благодаря влиянию которой многое
в государственной машине, им управляемой, делалось помимо его воли.
Когда
в следующем 1796 году великий князь Павел Петрович, сделавшись уже императором, подарил возведенному им
в баронское, а затем графское достоинство и осыпанному другими милостями Аракчееву село Грузино с 2500
душами крестьян, Алексей Андреевич переехал туда на жительство вместе с Настасьей Федоровной и последняя сделалась
в нем полновластной хозяйкой, пользуясь неограниченным доверием имевшего мало свободного времени, вследствие порученных ему государственных дел, всесильного графа, правой руки молодого государя, занятого
в то время коренными и быстрыми преобразованиями
в русской армии.
Граф от клокотавшей
в его
душе злобы захлебывался словами.
Желание Степана не исполнилось; анафемская
душа — Настасья не попробовала лоз. Его самого вскоре за какую-то незначительную вину сдали
в солдаты. Глашку сослали на скотный двор. Одна Лукьяновна, вследствие любви к ней Миши, избегла мести снова вошедшей
в силу и власть домоправительницы.
На портрете была изображена красивая полная шатенка, с необычайно добрым выражением карих глаз, и с чуть заметными складочками у красивых губ, указывающих на сильную волю — это была покойная мать Николая Павловича Зарудина, умершая, когда он еще был
в корпусе, но память о которой была жива
в его
душе, и он с особою ясностью именно теперь припомнил ее мягкий грудной голос, похожий на голос Талечки, и ее нежную, теплую, ласкающую руку.
— Но прежде мне хотелось бы, чтобы ты сделался моим духовным братом… это вдохнет
в тебя силу, внесет
в твою растерзанную
душу примирение с людьми и с самим собою…
Занятия у аптекаря,
в качестве ученика, пришлись по
душе мальчику, и он через несколько лет успешно выдержал экзамен на фармацевта.
Егор Егорович положительно упал с неба на землю, и, странное дело, несмотря на то, что он только что пришел к решению всеми силами и средствами избегать этой обольстительно красивой, но могущей погубить его женщины, наступившее так быстро разочарование
в его сладких, хотя и опасных мечтах, как-то особенно неожиданно тяжело отозвалось
в его
душе.
«Тем лучше!» — решил он
в своем уме, хотя
в душе пожалел, что находится
в таком исключительном положении…
Первый приезд графа, проведшего
в Грузине несколько дней и даже очень ласково принявшего нового служащего, о котором он успел собрать справки, прошел благополучно, но Егор Егорович от этого далеко не успокоился, а, напротив, доброе отношение к нему Алексея Андреевича подняло
в еще не совсем испорченной
душе юноши целую бурю угрызений совести.
— Красивый… нашел красоту… Да нешто мне, обласканной твоею графскою милостью, нужен кто? Нешто я гляжу на кого… Ведь скажет, право, такую околесину… — припав головой к груди сидевшего рядом с ней на диване Аракчеева,
в душу проникающим голосом заговорила она.
Минкина чутьем догадалась, что происходило
в его
душе.
То обстоятельство, что скромная и, по ее мнению, далеко не красивая Наташа сделается графиней и первой дамой
в империи, а она, красавица Бахметьева, должна будет, быть может, довольствоваться более чем скромной сравнительно партией, наполняло ее
душу почти ненавистью к самоотверженной, любившей ее от всего своего честного сердца Наталье Федоровне.
В голову наивной и чистой
душою Натальи Федоровны не могла даже закрасться мысль о чем-либо подобном.
Причудливо распланированный сад с его роскошною растительностью, вековыми деревьями, переплетенные ветви которых
в этом таинственном полусвете принимали фантастические формы, лежал перед ней, возбуждая
в ее экзальтированной
душе чувство какого-то боязливого благоговения.
— Может, вы думаете, ваше сиятельство, что я полоумная… Не бойтесь,
в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась я да измучилась, но видно родилась я такая крепкоголовая… Простите меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с
души своей сниму тяжелое… Слушайте, как на духу, ни словечка не солгу я вам…
Вся дворня и все село находились
в тревожном ожидании этого торжества; одна молодая графиня безучастно переживала день за днем с удручающим
душу однообразием, даже приезжавшие на поклон к всевластному графу петербургские гости не вносили оживления
в жизнь молодой женщины, все еще находившейся под мучительным кошмаром несбывшихся грез и мечтаний, — кошмаром, который, казалось, продолжится бесконечно.
Наталье Федоровне все это было безразлично. Потрясенная до глубины
души смертью отца, для нее почти неожиданной, хотя за несколько дней доктора очень прозрачно намекнули на бессилие науки и близость роковой развязки, она не обратила внимание на такое поспешное удаление ее горничной из Грузина, что, впрочем, объяснилось и тем, что до 1 октября — срок, назначенный самим графом для переезда
в город, — было недалеко.
«Да, там, на свежей могиле отца-друга,
в горячей молитве, может она почерпнуть силу, найти утешение… Ему, отошедшему
в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания, может поверить она свою земную печаль, открыть свою
душу, он поймет ее и помолится за нее пред престолом Всевышнего».
— На Лазаревом кладбище,
в церкви, нынче годовщина смерти моей матушки, я приехал помолиться на ее могиле и случайно увидел вас, распростертую, без чувств, у могилы вашего батюшки, кругом не было ни
души, я положительно растерялся и, не зная, что делать, взял и принес вас сюда, так как на дворе дождь…
Она медленно начала свой рассказ. Подробно останавливалась она на своих мечтах, разбившихся мечтах… воспроизвела свое свидание с Минкиной, вероломство Бахметьевой и письмо Настасьи, полученное ею вчера… Она ни одним словом, ни намеком не дала понять ему о своей прошлой, не только настоящей любви к нему, но он понял это
душою в тоне ее исповеди и какое-то почти светлое, радостное чувство охватило все его существо.
Он сказал эту почти банальную фразу таким торжественным, искренним тоном, что слова его проникли
в ее
душу и она невольно, почти моментально протянула ему руку. Он взял ее и благоговейно поцеловал.
В ее
душе шевельнулось нечто вроде угрызения совести. Жалость к матери, всю жизнь боготворившей ее, здоровье и самую жизнь которой она принесла
в жертву греховной любви к сидевшему против нее человеку, приковавшему ее теперь к себе неразрывными цепями общего преступления — на мгновение поднялась
в ее зачерствевшем для родственной любви сердце, и она почти враждебно, с нескрываемой ненавистью посмотрела на Талицкого.
— Только
в здоровьи большой изъян от него делается, — продолжала она вслух, — трех дней после того человек не выживает, потому и дать его — грех на
душу большой взять надо, все равно, что убивство… Баба-то делается совсем шалая,
в умопомрачении, видела я однорядь еще
в своей деревне, одна тоже девка на другой день после этого снадобья Богу
душу отдала… Говорю, что все равно, что убивство, грех, большой грех.
— Ты о грехе не толкуй, старая, — с усмешкой заметила она, — не первый он, чай, на твоей
душе и не последний, так один не
в счет… У тебя снадобье-то есть?
— Погоди же ты, подлая убийца, отомщу я тебе за мою голубку неповинную, отольются тебе ее слезы и кровь сторицею. По твоей же науке все сделаю, подольщусь к тебе, притворюсь ласковым да любящим и
задушу тебя, чародейку подлую,
задушу в грехе, не дам и покаяться… — с угрожающим жестом проговорил он вслух.
— Я употреблю к тому все свои силы, но знайте также, что меня привлекает не любопытство к наружным обрядам общества; я хочу увериться
в том, чего жаждет, но не постигает
душа моя; хочу иметь средства утвердиться
в добродетели и усовершенствовать те, которыми обладаю, хочу знать, бессмертна ли
душа моя?
Все, что вы ощутили и видели есть иероглифы таинственной существенности: повязка на очах, темная храмина, умственные углубления, ударение кольцом, пути с востока на запад, шествие по изображению храма Соломонова — все это есть не что иное, как разительные черты того, что может возбудить
в душе вашей мысли о ничтожности мира, возбудить желание к отысканию истины: ищите и обрящете; толкните и отверзится.
— Примите, наконец, сей меч, которым должны отсекать страсти ваши, и ведайте, что общество соединенных братьев,
в которое теперь вступили вы, есть ничто само по себе, если не устремите воли своей к отысканию истины; послужите преддверием
в пути, который жаждет открыть пробужденная совесть падшей
души.
— Другого!.. — с иронией вставил Алексей Андреевич,
в душе которого поднялась целая буря.