Неточные совпадения
В соседстве с Аракчеевым
жил помещик 30-ти душ, отставной прапорщик Гаврило Иванович Корсаков, к которому, около 1780 года, приехали два его сына: Никифор и Андрей, бывшие кадетами
в артиллерийском и инженерном шляхетском корпусе. Андрей Андреевич поехал к ним
в гости и взял сына с собою.
Впрочем, граф и на самом деле бывал
в своем доме лишь наездом,
живя за последнее время постоянно
в Грузине, имении, лежавшем на берегу Волхова,
в Новгородской губернии, подаренном ему вместе с 2500 душ крестьян императором Павлом и принадлежавшем прежде князю Меньшикову. Даже
в свои приезды
в Петербург он иногда останавливался не
в своем доме, а
в Зимнем дворце, где ему было всегда готово помещение.
Анна Павловна, оставшись после смерти ее отца и матери, совершенно разорившихся при жизни, круглой сиротою, была взята Дарьей Алексеевной, у которой
прожила с тринадцати до двадцати лет, влюбилась
в какого-то грузинского князя, который увез ее из дома тетки, обманул и вскоре бросил.
Девять лет
прожила старушка
в семье Хомутовых и умерла, когда ее воспитаннице минуло семнадцать лет, подарив ей перед смертью свою библиотеку, кольцо из волос Шарлотты Корде, присланное покойной из Парижа ее двоюродным внуком, также погибшим или пропавшим без вести во время первой революции, что служило неистощимою темой для разговоров между ученицей и воспитательницей, причем последняя описывала своего «brave petit fils» яркими красками безграничной любви.
— И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, — с раздражением
в голосе отвечал он. — Знаешь ведь, что не люблю я этого, не первый год
живем. «Отвадить по-деликатному или матери сказать», — передразнил он жену. — Ни то, ни другое, потому что все это будет иметь вид, что мы боимся, как бы дочернего жениха из рук не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда не хорошо… Так-то, мать, ты это и сообрази… Катя-то у нас?
Квартира Зарудина,
в которой он
жил вместе с сыном, находилась на втором этаже и состояла из шести комнат, не считая прихожей; три из них, залу, кабинет и спальню, занимал старик, а остальные три сын, у которого была своя гостиная, кабинет и спальня.
Все
в ней дышало довольством, и жалобы старика Зарудина на то, что ему нечем
жить, звучали
в этих стенах каким-то особенным диссонансом, да они и не были искренни, а составляли только подходящую тему для старческого брюзжания сановника, находящегося не у дел.
Иван Петрович передал, что пришел он на обед, после насказанных ему Павлом Кирилловичем страстей, ни
жив, ни мертв, застал общество
в мундирах и звездах; все с недоумением смотрели на него, бывшего, по приказанию графа,
в сюртуке.
К последним принадлежал и Николай Павлович Зарудин и был всем сердцем привязан к Андрею Павловичу. Их даже
в полку
в насмешку прозвали inseparables. Не было у них друг от друга тайн, они
жили, что называется, душа
в душу.
Он начал свою службу
в артиллерии, а домашнее воспитание получил за границей, где его мать безвыездно
проживала.
— Ну, вот видишь, не знай я тебя и не люби, я бы тебя за эти слова мог поставить к барьеру, тем более, что это у нас теперь
в такой моде, но так уж и быть,
живи и слушай… — засмеялся Кудрин.
В одном из таких деревянных домиков, принадлежащем
в собственность Мавре Сергеевне Бахметьевой,
проживала она со своею дочерью.
Женщина она была далеко не состоятельная,
жила маленькой пенсией после покойного мужа, да доходом с небольшого имения
в Тверской губернии, но злые языки уверяли, что у Мавры Сергеевны спрятана кубышка с капитальцем, который она предназначает дать
в приданое своей любимой дочке, но строго охраняет его существование, чтобы не подумать, что сватаются не за красавицу Катиш (красавицей считала ее мать), а за кубышку.
Небольшой домик был разделен на две половины; заднюю занимали жильцы, а
в передней с пятью окнами, выходящими на улицу и украшенными зелеными ставнями, краска с которых почти слезла,
жили сами хозяева.
Кудрин
жил на Литейной, занимая небольшую, но уютную, комфортабельную меблированную холостую квартирку. Когда Николай Павлович приехал к нему, то он только что встал после послеобеденного сна и читал книгу: «Об истинном христианстве»,
в переводе известного масона времен Екатерины II И. Тургенева.
Аракчеев окружил своего сына необыкновенною заботливостью и, очутившись не у дел,
живя вследствие этого безвыездно
в своей вотчине, всецело предался устройству своего имения и отцовским радостям.
«Зачем же ему
жить? Какая теперь цель его жизни? Была одна — поклонение ей, служение обществу во имя ее, принесение себя
в жертву для нее… а теперь… путеводная звезда потухла, кругом пустота, тьма… надо и идти… во тьму…»
— Спасибо, друг, ты образумил меня, я еду
в армию, и да будет надо мной воля Божья… Я буду искать смерти, но если не найду ее, то… останусь
жить…
Нельзя сказать, чтобы Егор Егорович без душевного трепета принял решение вступить
в грузинскую службу, но его побудила к этому неопределенность будущего, так как старик Апфельбаум, сильно прихварывавший за последнее время, уже с год как искал случая продать свою аптеку и
пожить на покое.
В силу этого-то граф плотоядными глазами стал поглядывать на Екатерину Петровну Бахметьеву, но достижение цели
в этом случае было сопряжено с риском светского скандала, чего граф боялся, как огня, а там, а Грузине,
жила красавица Настасья, полная здоровья и страсти и он, граф, променял ее на эту, сравнительно тщедушную женшину с почти восковым, прозрачным цветом лица, «святыми», как стал насмешливо называть Алексей Андреевич, глазами, далеко не сулящими утолить жажду плотских наслаждений — таковой вскоре после свадьбы сделалась Наталья Федоровна.
«
Жить более нельзя, — мелькала
в ее голове мысль, — разве спастись, уйти», — подсказывал ей какой-то внутренний голос.
— За хозяйство… — повторил он, не глядя на нее, —
в хозяйство тебе соваться нечего, не барыни это дело, у меня есть ключница, восемь лет уже
живет, хорошая, аккуратная женщина, знает грузинское хозяйство и мои вкусы. Настасьей ее зовут, может, слышала?
Она не обратила на это особенного внимания, так как граф Алексей Андреевич ни на минуту, даже
живя в Грузине, не оставлял личного управления государственными делами и имел ежедневное сношение с Петербургом, откуда то и дело взад и вперед неслись курьеры и даже высокопоставленные лица, стоявшие во главе того или другого правительственного учреждения, для личного доклада всесильному графу о делах экстренной важности.
Вскоре по выходе
в офицеры и достижении совершеннолетия он быстро прокутил доставшееся ему после родителей незначительное состояние и стал
жить неведомо чем, частью на счет своих товарищей, а частью
в кредит, пока последний не иссяк, но не оставлял своих привычек и своей страсти к игре.
— Всякая смерть пустяки, а если она приходит
в старости, то тем более, не два же века
жить было старухе, пора и на покой…
— После смерти матери ты выдашь мне верящее письмо на управление всеми своими делами и домом, и имением, квартиру нашу мы разделим, и я займу заднюю половину, мы с тобой, таким образом, не будем расставаться,
в глазах же света будет весьма естественно, что ты как девушка не можешь
жить одна и пригласила к себе своего ближайшего родственника.
Образ действий Дарьи Алексеевны Хомутовой и графини Аракчеевой по отношению к молодой Бахметьевой не остался без подражателей среди знакомых Екатерины Петровны. Все они постепенно отшатнулись от нее вскоре после похорон ее матери и
в особенности, когда слух о том, что она будет
жить под одной кровлей со своим «кузеном» Талицким, пользовавшимся весьма нелестной репутацией, подтвердился на деле.
Он, понятно, не только не знал их отношений, но и того, что этот, родственник
живет в ее доме, так как Сергей Дмитриевич избегал встречи с могущественным обожателем своей кузины.
— Да… но клянусь вам, что эта любовь давно похоронена
в моем сердце и никто, даже он не узнает о ней… Клянусь вам… Мы должны будем
жить всю жизнь… Я не могу
жить с тайной от вас… от своего мужа…
Он находил еще, что Зарудин, особенно за последнее время, стал невнимателен к его поучениям, рассеян, занят какой-то, видимо, гнетущей его мыслью, хотя догадывался, что эта мысль витала на Васильевском острове, где
в то время
жила в глубоком уединении покинувшая мужа «соломенная вдова» — графиня Аракчеева.
Последнее, не достигнув еще полудня, целым снопом блестящих лучей вырвалось
в зеркальные окна Зимнего дворца и освещало ряд великолепных комнат, выходивших на площадь, среди которой не возвышалась еще, как ныне, грандиозная колонна, так как тот, о которым напоминает она всем истинно русским людям, наполняя их сердца благоговением, был
жив и царствовал на радость своим подданным и на удивление и поклонение освобожденной им Европы.
Антон Антонович фон Зееман, произведенный за это время
в полковники,
жил вместе с женою своею Лидиею Павловной на 6 линии Васильевского острова,
в том самом домике, где «турчанка Лидочка» провела свое детство и юность, где встретилась со своим ненаглядным «Тоней», как ласкательно называла она своего мужа.
Она
жила в своем маленьком имении близ Тихвина, но почасту и подолгу приезжала гостить на Васильевский остров,
в доме Лидии Павловны фон Зееман.
Отрешившись от всех знакомств, товарищеских связей, бросив все посторонние занятия, он только и помышлял о том, как выйти ему из того тяжелого положения,
в какое он поставил себя своею опрометчивостью: одна надежда
жила в его сердце, что его труды и усердие укротят, наконец, затаенный гнев на него всесильного графа.
Это исчезновение живого человека было, на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание, не менее раза
в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о том, что он
жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни, как то: получение чина, ордена — встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала
в Новгород и там узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда — этого не мог ей никто сказать, так как никто этого, и на самом деле, не знал.
Он рассказал ей подробно всю историю ее сына, но от этого ей было не легче, так как ответить на щемящий ее душу вопрос: «Где этот сын,
жив ли, здоров ли?» — он не мог, да, по его словам, и никто ответить на этот вопрос не был
в состоянии, даже губернатор.
Там
прожила она около недели, но никаким образом не могла добиться приема и с разбитым сердцем поехала
в Петербург.
На другой же день она поехала к Елизавете Федоровне Аракчеевой, но узнала от хозяина дома, где она
жила, что старушка переехала на постоянное жительство
в Тихвин; Ольга Николаевна послала ей длинное письмо, но оно осталось без ответа, доставив Хвостовой около месяца маленькой надежды.
На воспоминаниях своего детства, когда он
жил до поступления
в корпус
в доме этой тетушки, Евгений Николаевич останавливался с особенными подробностями и удовольствием.
«Если он
жив, он начнет кричать, погонится за мной», — думал он, жадно вслушиваясь
в малейший шорох.
Государь Александр Павлович
жил в это время уже более месяца
в Вильне со всем двором и с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, делая смотры и маневры.
С восьми лет Миша Шумский начал
жить вместе со своей мнимой матерью более
в Петербурге,
в доме графа на Литейной.
Француз находился при нем безотлучно — мальчик был более всех расположен к нему. Он
в свободное время учил его гимнастике, что очень нравилось ребенку, рассказывал про Париж, про оперу, про театр, про удовольствие
жить в свете; многого он не понимал из его рассказов, но темное понятие осталось
в его памяти, и когда ему было восемнадцать лет, они стали ему понятны и много помогли
в его шалостях.
В Петербурге Шуйской начал
жить так, как вообще
жили тогда молодые люди, получившие подобное ему воспитание. С ученья или с парада он отправлялся на Невский проспект, встречал товарищей — они гуляли вместе, глазея на хорошеньких, заходили
в кондитерскую или трактир, обедали; после обеда отправлялись
в театр, пробирались за кулисы и отправлялись ужинать.
Так проводил он время, состоя на службе,
в полном сознании, что
живет, как следует
жить образованному человеку. Это сознание тем более укоренялось
в нем, что и все почти его товарищи
жили точно так же.
Но Шумскому было и горя мало, он не обращал на графа никакого внимания, промыслит, бывало, себе винца, да и утешается им на досуге. Он уже начал надеяться, что будет себе
жить в Грузине, да попивать винцо на доброе здоровье, но вышло далеко не так.
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу я вам, — начал граф, когда Шумский вошел
в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела
жить скучно.
В мире для вас все потеряно, но есть еще место, где вы можете быть полезным, если не ближним, то, по крайней мере, самому себе. Ваша жизнь полна горьких заблуждений; пора бы подумать вам о своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
— Я бы вам советовал попробовать поискать себе утешение
в монашеской жизни; особенно хорошо было бы
пожить вам
в Юрьевом монастыре. Отец архимандрит Фотий, человек замечательно умный и строгой жизни: под его покровительством вы бы нашли мир душе своей и, может быть, полезное занятие.
«
В монахи, так
в монахи! — решил он, махнув рукой. — Ведь и
в монастырях люди
живут. Только дают ли там водку»?
«Э! Да дело-то не совсем дрянь! — думал он. — С тысячью можно и
в монастыре
жить припеваючи!»