Неточные совпадения
По окончании курса он был сперва учителем математики в том же шляхетском корпусе, но вскоре по вызову
великого князя Павла Петровича, в числе лучших офицеров, был отправлен на службу в гатчинскую артиллерию, где Алексеем Андреевичем и сделан был первый шаг к быстрому возвышению. Вот как рассказывают об этом, и, надо сказать, не без злорадства, современники будущего
графа, либералы конца восемнадцатого века — водились они и тогда.
Когда в следующем 1796 году
великий князь Павел Петрович, сделавшись уже императором, подарил возведенному им в баронское, а затем графское достоинство и осыпанному другими милостями Аракчееву село Грузино с 2500 душами крестьян, Алексей Андреевич переехал туда на жительство вместе с Настасьей Федоровной и последняя сделалась в нем полновластной хозяйкой, пользуясь неограниченным доверием имевшего мало свободного времени, вследствие порученных ему государственных дел, всесильного
графа, правой руки молодого государя, занятого в то время коренными и быстрыми преобразованиями в русской армии.
С другой стороны, она столько слышала о
графе Аракчееве, о его служебной карьере, о быстром возвышении из простого артиллерийского офицера до друга и правой руки двух государей, что стала невольно сопоставлять его имя с понятием о
великом историческом деятеле.
—
Граф Алексей Андреевич, — торжественным тоном заговорил Федор Николаевич, — сделал нам
великую честь и просит твоей руки, мы с матерью согласны, согласна ли ты?
В это-то время, когда
граф Алексей Андреевич, увлекаемый мечтою создать что-то необыкновенное из устройства военных поселений, так ревниво преследовал малейшее порицание задуманного им, по его мнению,
великого дела, он, в лице Хвостова, встретил непрошенного дерзкого противника своей заветной мысли.
Вдруг
великому князю тихо доложили, что санкт-петербургский генерал-губернатор
граф Милорадович просит у него позволения переговорить с ним наедине.
Великий князь тихо вышел из ризницы и в библиотеке, бывшей половине короля прусского, увидал
графа Милорадовича, по лицу которого и угадал ужасную истину.
Но едва только — сказано в журнале совета — «выслушана была с надлежащим благоговением, с горестными и умилительными сердцами, последняя воля блаженной и вечно достойной памяти государя императора Александра Павловича, ознаменованная в копии с высочайшего манифеста, скрепленной собственноручно покойным государем императором», как
граф Милорадович, который с должностью санкт-петербургского военного генерал-губернатора соединял и звание члена государственного совета, объявил собранию: «Его императорское высочество
великий князь Николай Павлович торжественно отрекся от права, предоставленного ему упомянутым манифестом, и первый уже присягнул на подданство его величеству государю императору Константину Павловичу».
Когда
великий князь Николай Павлович спросил об этих подозрительных сходках у
графа Милорадовича, последний улыбнулся.
Великий князь Николай Павлович одобрил это решение своего брата Михаила и даже отправил к нему генерала Толля, начальника главного штаба первой армии, главная квартира которой находилась в Могилеве на Днестре, прибывшего в столицу с тайным поручением к новому императору от главнокомандующего этой армией,
графа Сакена, выразив ему желание, чтобы он оставался в Неннале с
великим князем, под предлогом, что они ожидают императора.
Граф Милорадович вскоре возвратился в Зимний дворец, чтобы успокоить
великого князя, и сообщил, что он уже собрал точные сведения и считал себя вправе объявить мнимые открытия барона Дибича несправедливыми.
Когда Карамзин, полчаса спустя, принес проект, то нашел
великого князя разговаривающим с князем Голицыным и
графом Милорадовичем, которые оба настаивали на том, чтобы манифест был составлен ученым юристом Сперанским, членом государств венного совета, которому не раз были делаемы подобные поручения. Карамзин поспешил одобрить этот выбор и отклонить всякое соперничество с этим знаменитым государственным человеком.
Самому себе он объяснил эти выходки своего друга личнойнеприязнью, которую
граф Коновницын питал к
великому князю Николаю Павловичу.
На другой день, 13 декабря, проведя все утро в делах службы, он вернулся домой и начал записывать разговор, который имел накануне с Николаем Павловичем. Присоединив к этому, так сказать, протоколу, копию своего письма к
великому князю, он вложил оба эти документа в пакет, запечатал его и отправился к
графу Коновницыну.
— Цесаревич,
великий князь Константин Павлович, мягок и добр по натуре, вспыльчив, но быстро отходчив, — говорил
граф Аракчеев, — он сам всегда сознавался, что не создан для верховной власти, для тяжелой и ответственной службы русского государя, и это главная причина его отречения.
К
великому князю Николаю Павловичу
граф Алексей Андреевич относился с восторженным благоговением. Он казался ему идеалом русского самодержца. Хладнокровный, настойчивый, прямой в своих действиях, неуклонный в достижении своей цели — все эти качества
великого князя приводили в восторг Алексея Андреевича.
«Жизнь есть служба! — любил повторять
граф. —
Великий князь Николай Павлович, — добавлял он по обыкновению, — совершенно разделяет мое мнение. Еще в молодости, после войны двенадцатого года, раз во время царскосельских маневров он сказал мне замечательные слова, которых я не забуду пока жив. Я записал их слово в слово и выучил наизусть, как катехизис».
Слезы неподдельного восторга всегда катились из глаз
графа Аракчеева, когда он повторял эти слова
великого князя. Со вступлением его на престол, Алексей Андреевич видел возможность для себя удалиться от дел — судьба горячо любимого им отечества была, по его мнению, в надежных руках.
Он совершенно забыл о нем, иначе бы он давно уже облегчил его участь… Устранить его для пользы дела, дела
великого — таковым считал
граф Аракчеев созданные им военные поселения — было необходимо, но наказание через меру не было в правилах Алексея Андреевича.
Граф Милорадович уведомлял князя Голицына, что в Петербурге совершена присяга императору Константину, что первым принес ее Николай Павлович и что непременная воля
великого князя есть, чтобы она была принесена и в Москве, без вскрытия пакета, положенного в 1823 году для хранения в Успенском соборе.
— Несомненно, что
граф Аракчеев для пользы затеянного им, по его мнению,
великого дела, нашел нужным устранить тебя и устранил, без всякой даже мысли, справедливо ли это, или несправедливо. Это было необходимо, а потому это и сделано. Не говорю не всегда ли, а скажу не часто ли в основу земных судебных приговоров кладется именно этот закон о необходимости.
13 апреля в пятницу, на шестой неделе
великого поста,
граф сильно занемог и немедленно послал в Петербург за доктором Миллером, который пользовал его прежде.
Неточные совпадения
— Это герои
Великой Французской революции, а этот господин —
граф Мирабо, — объяснил учитель и, усмехаясь, осведомился: — В ненужных вещах нашел, говоришь?
Старик шутил, рассказывал сам направо и налево анекдоты, говорил каламбуры, особенно любил с сверстниками жить воспоминаниями минувшей молодости и своего времени. Они с восторгом припоминали, как
граф Борис или Денис проигрывал кучи золота; терзались тем, что сами тратили так мало, жили так мизерно; поучали внимательную молодежь
великому искусству жить.
А заключилось оно грандиозной катастрофой, именно землетрясением в Японии и гибелью фрегата «Дианы», о чем в свое время газеты извещали публику. О том же подробно доносил
великому князю, генерал-адмиралу, начальник экспедиции в Японию генерал-адъютант (ныне
граф) Е. В. Путятин.
В селе Г., где сам
граф изволил жить, был огромный,
великий домина, флигеля для приезду, театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели, сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены представляли; были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего обращалось внимания на конный завод.
Граф остался в размышлении: тысячи соображений у него прошли в голове, и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии отзовется не легко для него в Петербурге и что главный исполнитель всех его предначертаний, Звездкин, — плут
великий, которого надобно опасаться. Чтобы рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей,
граф уехал к m-me Клавской на весь остальной день и даже на значительную часть ночи.