Неточные совпадения
Я узнал, что в присутствии генерала я не имею права курить, без его разрешения не имею права сесть. Я узнал, что мой главный врач имеет право посадить меня на неделю под арест. И это без всякого права апелляции, даже без права потребовать объяснения по поводу ареста. Сам я имел подобную же власть над подчиненными мне нижними чинами. Создавалась какая-то особая атмосфера, видно
было, как люди
пьянели от власти над людьми, как их души настраивались на необычный, вызывавший улыбку лад.
Однажды зашел я на вокзал, когда уходил эшелон.
Было много публики,
были представители от города. Начальник дивизии напутствовал уходящих речью; он говорил, что прежде всего нужно почитать бога, что мы с богом начали войну, с богом ее и кончим. Раздался звонок, пошло прощание. В воздухе стояли плач и вой женщин.
Пьяные солдаты размещались в вагонах, публика совала отъезжающим деньги, мыло, папиросы.
Толпа спешно всколыхнулась. Стали прощаться. Шатающийся,
пьяный солдат впился губами в губы старухи в черном платочке, приник к ним долго, крепко; больно
было смотреть, казалось, он выдавит ей зубы; наконец, оторвался, ринулся целоваться с блаженно улыбающимся, широкобородым мужиком. В воздухе, как завывание вьюги, тоскливо переливался вой женщин, он обрывался всхлипывающими передышками, ослабевал и снова усиливался.
В солдатских вагонах шло непрерывное пьянство. Где, как доставали солдаты водку, никто не знал, но водки у них
было сколько угодно. Днем и ночью из вагонов неслись песни,
пьяный говор, смех. При отходе поезда от станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали «ура», а привыкшая к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела на них.
На Самаро-Златоустовской дороге нас нагнал командир нашего корпуса; он ехал в отдельном вагоне со скорым поездом. Поднялась суета, бледный смотритель взволнованно выстраивал перед вагонами команду, «кто в чем
есть», — так приказал корпусный. Самых
пьяных убрали в дальние вагоны.
Было холодно, люди стыли в окопах, от неподвижного стояния опухали ноги и атрофировались ножные мышцы, выходя из окопов, солдаты шатались и шли, как
пьяные.
Мы ехали на север. С юга дул бешеный ветер, в тусклом воздухе метались тучи серо-желтой пыли, в десяти шагах ничего не
было видно. По краям дороги валялись издыхающие волы, сломанные повозки, брошенные полушубки и валенки. Отставшие солдаты вяло брели по тропинкам или лежали на китайских могилках.
Было удивительно, как много среди них
пьяных.
По краям дороги валялись
пьяные. Сидит на пригорке солдат, винтовка меж колен, голова свесилась: тронешь его за плечо, он, как мешок, валится на бок… Мертв? Непробудно спит от усталости? Пульс
есть, от красного лица несет сивухою…
— Казаки поднесли, дай им бог здоровья… Вижу, едут все
пьяные… Говорю: дали бы солдату рюмочку! — «Зачем рюмочку? Вот тебе кружка, нам не жалко. Сейчас ханшинный завод у китайцев обчистили».
Выпил кружку. Как
пил, — скверно так, противно! А
выпил, — теплота пошла по жилам, рука сама собой за другой кружкой потянулась. Главное дело, без денег, чудак человек.
Около вокзала, вокруг вагонов, кишели толпы
пьяных солдат. Летели на землю какие-то картонки, тюки, деревянные ящики. Это
были вагоны офицерского экономического общества. Солдаты грабили их на глазах у всех. Вскрывали ящики, насыпали в карманы сахар, разбирали бутылки с коньяком и ромом, пачки с дорогим табаком.
— Эй, ты, ваше благородие! Гляди! — кричал мне
пьяный солдат, грозя бутылкою рома. — Попировал ваш брат,
будет! Дай и нам!
— Вот!
Выпиваю! — вызывающе говорил первый солдат. Он остановился перед мордою моей лошади и демонстративно стал
пить из горлышка ром. Потом оторвался от бутылки, взглянул на меня. — Ставь под ружье, ну!.. С-сукины дети!.. Сами, как черти,
пьяные. «Где водку достал? Не продавать нижнему чину водки!.. Под ружье на четыре часа!..» Ну, ставь под ружье! Ставь, что ли!
Подобно офицерам, и солдаты каждый свой шаг начинали считать достойным награды. В конце года, уже после заключения мира, наши госпитали
были расформированы, и команды отправлены в полки. Солдаты уходили, сильно
пьяные,
был жестокий мороз, один свалился на дороге и заснул. Его товарищ воротился за полверсты назад и сказал, чтобы
пьяного подобрали. Назавтра он является к главному врачу и требует, чтоб его представили к медали «за спасение погибавшего».
Первый
пьяный праздник, первая вспышка, — и произошел бы еще никогда не виданный взрыв, пошла бы резня офицеров и генералов, части армии стали бы рвать и
поедать друг друга, как набитые в тесную банку пауки.
В солдатских вагонах нашего эшелона продолжалось все то же беспробудное пьянство. Солдаты держались грозно и вызывающе, жутко
было выходить из вагона. У всех
было нервное, прислушивающееся настроение. Темною ночью выйдешь на остановке погулять вдоль поезда, — вдруг с шумом откатится дверь теплушки, выглянет
пьяный солдат...
Офицеры украдкою шмыгали мимо сидевших за столами солдат, торопливо
выпивали у стойки рюмку водки и исчезали. На моих глазах
пьяный ефрейтор, развалившись за столом, ругал русскими ругательствами стоявшего в пяти шагах коменданта станции. Комендант смотрел в сторону и притворялся, что не слышит.
По великому сибирскому пути, на протяжении тысяч верст, медленно двигался огромный, мутно-пьяный, безначально-бунтовской поток. Поток этот, полный слепой и дикой жажды разрушения, двигался в берегах какого-то совсем другого мира. В этом другом мире тоже
была великая жажда разрушения, но над нею царила светлая мысль, она питалась широкими, творческими целями.
Был ясно сознанный враг,
был героический душевный подъем.
Верст за десять до Красноярска мы увидели на станции несколько воинских поездов необычного вида.
Пьяных не
было, везде расхаживали часовые с винтовками; на вагонах-платформах высовывали свои тонкие дула снаряженные пулеметы и как будто молчаливо выжидали. На станции собирался шедший из Маньчжурии Красноярский полк; поджидали остальных эшелонов, чтобы тогда всем полком пешим порядком двинуться на мятежный Красноярск.
Утром мы узнали, что капитан наш здесь совсем ни при чем. Вчера вечером на паровоз взобрались три сильно
пьяных солдата и заявили машинисту, чтобы он гнал вовсю, иначе они его сбросят с паровоза. Проехав три пролета, солдаты озябли и ушли к себе в теплушку. Но, уходя, сказали машинисту, что если он
будет ехать медленнее, чем сейчас, то они опять явятся и проломят ему поленом голову.
И во всех эшелонах делалось так же. Один машинист, под угрозою смерти от
пьяных солдат,
был принужден выехать со станции без жезла, на верное столкновение со встречным поездом, должен
был гнать поезд во всю мочь. И столкновение произошло. Ряд теплушек разбился вдребезги, десятки солдат
были перебиты и перекалечены.