От бывших на войне с самого ее начала я не раз впоследствии слышал, что наибольшей высоты всеобщее настроение достигло во время Ляоянского боя. Тогда у всех была вера в победу, и все верили, не обманывая себя; тогда «рвались в бой» даже те офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись в госпитали при первых слухах о бое. Я этого подъема уже не застал. При мне все время,
из месяца в месяц, настроение медленно и непрерывно падало. Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
Неточные совпадения
— А у нас что? — продолжал штабс-капитан. — Кто
из нас знает, зачем война? Кто
из нас воодушевлен? Только и разговоров, что о прогонах да о подъемных. Гонят нас всех, как баранов. Генералы наши то и знают, что ссорятся меж собою. Интендантство ворует. Посмотрите на сапоги наших солдат, —
в два
месяца совсем истрепались. А ведь принимало сапоги двадцать пять комиссий!
— Конечно, заявляли. И инспектору госпиталей, и Горбацевичу. «Вы здесь нужны, подождите!» А у меня одна смена белья; вот кожаная куртка, и даже шинели нет:
месяц назад какие жары стояли! А теперь по ночам мороз! Просился у Горбацевича хоть съездить
в Харбин за своими вещами, напоминал ему, что из-за него же сижу здесь раздетый. «Нет, нет, нельзя! Вы здесь нужны!» Заставил бы я его самого пощеголять
в одной куртке!
Фельдшер вздохнул и задумался. А китаец тихим, бесстрастным голосом рассказывал, что у него тоже есть «мадама» и трое ребят, что все они живут
в Мукдене. А Мукден, как мухами, набит китайцами, бежавшими и выселенными
из занятых русскими деревень. Все очень вздорожало, за угол фанзы требуют по десять рублей
в месяц, «палка» луку стоит копейку, пуд каоляна — полтора рубля. А денег взять негде.
Интенданты были очень горды, что опоздали с ними всего на
месяц:
в русско-турецкую войну полушубки прибыли
в армию только
в мае [Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло
в армию даже не
в мае, а через год после заключения мира. «Новое Время» сообщало
в ноябре 1906 года: «
В Харбин за последнее время продолжают прибывать как отдельные вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом
из теплой одежды.
В декабре
месяце Военно-Полевому Медицинскому Управлению пришлось выпустить циркуляр (№ 9060) такого содержания: «Главнокомандующий изволил заметить, что
в части войск
в большом количестве возвращаются
из госпиталей нижние чины, либо совершенно негодные к службе, либо еще не оправившиеся от болезней».
А рядом с подобными господами
в госпиталь прибывали
из строя такие давнишние, застарелые калеки, что мы разводили руками. Прибыл один подполковник, только
месяц назад присланный
из России «на пополнение»; глухой на одно ухо, с сильнейшею одышкою, с застарелым ревматизмом, во рту всего пять зубов… Было удивительно смотреть на этого строевого офицера-развалину и вспоминать здоровенных молодцов, сидевших
в тылу на должностях комендантов и смотрителей.
Красавица-русалка Вера Николаевна, отболевшая
в Харбине тифом, не захотела вернуться
в султановский госпиталь и осталась сестрою
в Харбине. Тогда на ее место перевелась
в султановский госпиталь штатной сестрою жилица одинокой фанзочки, «графская сестра», как ее прозвали солдаты.
В качестве штатной сестры она стала получать жалованье, около 80 руб.
в месяц. Жить она осталась
в той же фанзе, только вместо нашего солдата ей теперь прислуживал солдат
из султановского госпиталя.
В султановском госпитале уже
месяца полтора была еще новая сверхштатная сестра, Варвара Федоровна Каменева. Ее муж, артиллерийский офицер
из запаса, служил
в нашем корпусе. Она оставила дома ребенка и приехала сюда, чтоб быть недалеко от мужа. Вся ее душа как будто была
из туго натянутых струн, трепетно дрожавших скрытою тоскою, ожиданием и ужасом. Ее родственники имели крупные связи, ей предложили перевести ее мужа
в тыл. С отчаянием сжимая руки, она ответила...
— А позвольте, ваше превосходительство, узнать, где вы были во время боя? — крикнул худой, загорелый капитан с блестящими глазами. — Я пять
месяцев пробыл на позициях и не видел ни одного генерала. Где вы были при отступлении? Все красные штаны попрятались, как клопы
в щели, мы пробивались одни! Каждый пробивался, как знал, а вы удирали!.. А теперь, назади, все повылезли
из щелей! Все хотят командовать!
Султанову пришлось подать рапорт о болезни, и он вместе с Новицкою уехал
в Харбин. Через
месяц Султанов воротился обратно
в качестве главного врача госпиталя другой дивизии нашего корпуса. С этих пор рядом со штабом корпуса стали ставить этот госпиталь. Что касается д-ра Васильева, то корпусный командир устроил так, что его перевели
из его корпуса куда-то
в другой.
Каждый номер врачебной газеты содержал в себе сообщение о десятках новых средств, и так из недели в неделю,
из месяца в месяц; это был какой-то громадный, бешеный, бесконечный поток, при взгляде на который разбегались глаза: новые лекарства, новые дозы, новые способы введения их, новые операции, и тут же — десятки и сотни… загубленных человеческих здоровий и жизней.
Семья проигравшего процесс Сафроныча хотя и сообщалась с миром через забор, но жила благодаря контрибуции, собираемой с Пекторалиса, в таком довольстве, какого она никогда до этих пор не знала, и, по сказанному Жигою, имела покой безмятежный, но зато выигравшему свое дело Пекторалису приходилось жутко: контрибуция, на него положенная, при продолжении ее
из месяца в месяц была так для него чувствительна, что не только поглощала все его доходы, но и могла угрожать ему решительным разорением.
Неточные совпадения
Но прошла неделя, другая, третья, и
в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно
из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И
в обществе,
в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие.
В литературе тоже
в продолжение
месяца не было ни слова о книге.
Но, пробыв два
месяца один
в деревне, он убедился, что это не было одно
из тех влюблений, которые он испытывал
в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств
в том, что ему будет отказано.
Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа
в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она
месяц целый носила
в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся
из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как лежит это платье.
Но дело
в том, ― она, ожидая этого развода здесь,
в Москве, где все его и ее знают, живет три
месяца; никуда не выезжает, никого не видает
из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили
из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем
в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он простит, а она не умрет, — эта ошибка через два
месяца после его возвращения
из Москвы представилась ему во всей своей силе.