Неточные совпадения
Вечером на небольшой станции опять скопилось много эшелонов. Я ходил по платформе. В голове стояли рассказы встречных
раненых, оживали и одевались плотью кровавые ужасы, творившиеся там.
Было темно, по небу шли высокие тучи, порывами дул сильный, сухой ветер. Огромные сосны на откосе глухо шумели под ветром, их стволы поскрипывали.
Особенно же все возмущались Штакельбергом. Рассказывали о его знаменитой корове и спарже, о том, как в бою под Вафангоу массу
раненых пришлось бросить на поле сражения, потому что Штакельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты солдат заняты
были в бою тем, что непрерывно поливали брезент, натянутый над генеральским поездом, — в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей
было жарко.
Вечером привезли с позиции 15
раненых дагестанцев. Это
были первые
раненые, которых мы принимали. В бурках и алых башлыках, они сидели и лежали с смотрящими исподлобья, горящими черными глазами. И среди наполнявших приемную больных солдат, — серых, скучных и унылых, — ярким, тянущим к себе пятном выделялась эта кучка окровавленных людей, обвеянных воздухом боя и опасности.
Так же они несли тяжелую службу, так же пострадали, — может
быть, гораздо тяжелее и непоправимее, чем иной
раненый.
А на юге непрерывно все грохотали пушки, как будто вдали вяло и лениво перекатывался глухой гром; странно
было думать, что там теперь ад и смерть. На душе щемило,
было одиноко и стыдно; там кипит бой; валятся
раненые, там такая в нас нужда, а мы вяло и без толку кружимся здесь по полям.
Утром пришло распоряжение, — всех
раненых немедленно эвакуировать на санитарные поезда. Для чего это? Мы недоумевали. Немало
было раненных в живот, в голову, для них самое важное, самое необходимое — покой. Пришлось их поднимать, нагружать на тряские двуколки, везти полторы версты до станции, там опять разгружать, переносить на санитарный поезд…
Для чего
была нужна эта остановка у нас за полверсты от станции для
раненых, уже проехавших пять-шесть верст?
Сообщения между вагонами не
было; если открывалось кровотечение,
раненый истекал кровью, раньше чем на остановке к нему мог попасть врач поезда [По произведенным подсчетам, во время боя на Шахе в санитарных поездах
было перевезено около трех тысяч
раненых, в теплушках около тридцати тысяч.].
Было выслушано сообщение Н. В. Рено о перевозке
раненых и больных в теплушечных поездах.
«Прикомандированные» врачи, которые при нас без дела толклись в бараках, теперь все
были разосланы Горбацевичем по полкам; они уехали в одних шведских куртках, без шинелей: Горбацевич так и не позволил им съездить в Харбин за их вещами. Всю громадную работу в обоих мукденских бараках делали теперь восемь штатных ординаторов. Они бессменно работали день и ночь, еле стоя на ногах. А
раненых все подносили и подвозили.
На кухнях не хватало котлов. Сколько их
было, во всех наварили супу, рассчитывая, что проголодавшиеся
раненые будут хотеть
есть. Но большинство прибывших просило
пить, а не
есть; они отворачивались от теплого, соленого супа и просили воды. Воды не
было: кипяченой негде
было приготовить, а сырой не решались давать, потому что кругом свирепствовала дизентерия и брюшной тиф.
В течение боя, как я уж говорил, в каждом из бараков работало всего по четыре штатных ординатора. Кончился бой, схлынула волна
раненых, — и из Харбина на помощь врачам прибыло пятнадцать врачей из резерва. Делать теперь им
было решительно нечего.
— Вчера мне Давыдов говорит: «Вы слышали про госпитали, которые сменили нас в Мукдене? За время боя через них прошло десять тысяч
раненых. Если бы нас тогда оставили в Мукдене, мы с вами
были бы теперь богатыми людьми…» Я ему говорю: да-а, мы с вами…
Дней через пять после прихода в Суятунь нам приказано
было развернуться. Поставили мы три наших госпитальных шатра, но в них
было холодно, как в леднике, больные и
раненые зябли. Опять принялись за отделку фанз.
Громадный запас врачебных сил с роковою правильностью каждый раз оказывался совершенно неиспользованным, и дело ухода за
ранеными обставлялось так, как будто на всю нашу армию
было всего несколько десятков врачей.
— Скажите, пожалуйста, что у вас тут за дороги к госпиталю! Я сейчас чуть не вывалился на косогоре. Как же к вам по таким дорогам
будут возить
раненых?
Пошел я в палату.
Раненые оживленно говорили и расспрашивали о предсказании кромца. Быстрее света, ворвавшегося в тьму, предсказание распространилось по всей нашей армии. В окопах, в землянках, на биваках у костров, — везде солдаты с радостными лицами говорили о возвещенной близости замирения. Начальство всполошилось. Прошел слух, что тех, кто станет разговаривать о мире,
будут вешать.
В нашем госпитале лежал один
раненый офицер из соседнего корпуса. Офицер
был знатный, с большими связями. Его приехал проведать его корпусный командир. Старый, старый старик, — как говорили, с громадным влиянием при дворе.
Уборка и перевозка
раненых были поставлены еще небрежнее, чем во все предыдущие бои.
Земский отряд получил от начальника санитарной части телеграмму: по приказанию главнокомандующего, всем учреждениям земским и Красного Креста, не имеющим собственных перевозочных средств, немедленно свернуться, идти в Мукден, а оттуда по железной дороге уезжать на север. Но палаты земского отряда, как и наших госпиталей,
были полны
ранеными. Земцы прочли телеграмму, посмеялись — и остались.
Раненые были с Путиловской сопки и ее окрестностей.
Раненых вносили в палаты, клали на кханы, устланные соломою. Они лежали и сидели — обожженные, с пробитыми головами и раздробленными конечностями. Многие
были оглушены, на вопросы не отвечали и сидели, неподвижно вытаращив глаза.
В палатах укладывали
раненых, кормили ужином и
поили чаем. Они не спали трое суток, почти не
ели и даже не
пили, — некогда
было, и негде
было взять воды. И теперь их мягко охватывало покоем, тишиною, сознанием безопасности. В фанзе
было тепло, уютно от ярких ламп.
Пили чай, шли оживленные разговоры и рассказы. В чистом белье, раздетые, солдаты укладывались спать и с наслаждением завертывались в одеяла.
На дворе при фонарях выносили и укладывали в повозки
раненых солдат.
Было морозно, мерцали звезды, на юге гремели орудия и вспыхивали бесшумные отсветы. Ползал по небу широкий луч прожектора. Справа колебалось далекое, огромное зарево.
Раненых предстояло везти за пять верст, на Фушунскую ветку. А многие
были ранены в живот, в голову, у многих
были раздроблены конечности… Из-за этих
раненых у нас вышло столкновение с главным врачом, и все-таки не удалось оставить их хоть до утра.
Транспорт двинулся.
Раненые были укутаны всем, что только нашлось у нас под рукою, но все-таки они сильно мерзли в дороге. Одни просили ехать поскорее, — очень холодно; другие просили ехать потише, — очень трясет.
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать
раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в мозг; больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, — больной сразу успокоился; может
быть,
был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в мозг все глубже…
В тот же день, 19-го февраля, мы получили приказ:
раненых больше не принимать, госпиталь свернуть, уложиться и
быть готовыми выступить по первому извещению. Пришел вечер, все у нас
было разорено и уложено, мы не ужинали. Рассказывали, что на правом фланге японцы продолжают нас теснить.
Спереди и сзади в бамбуковые ручки носилок
было впряжено по мулу, на носилках под парусиновыми будочками лежали
раненые.
С вершины горы видны
были перебегавшие назад новочеркасцы, падали убитые и
раненые, следом наступали растянутыми цепями японцы.
Проехала крытая парусиною двуколка, в ней лежал
раненый офицер. Его лицо сплошь
было завязано бинтами, только чернело отверстие для рта; повязка промокла, она
была, как кроваво-красная маска, и из нее сочилась кровь. Рядом сидел другой
раненый офицер, бледный от потери крови. Грустный и слабый, он поддерживал на коленях кровавую голову товарища. Двуколка тряслась и колыхалась, кровавая голова моталась бессильно, как мертвая.
Я слез с лошади, осмотрел
раненого. Простреленный живот
был покрыт повязкою, пульс едва прощупывался.
Что
было делать? Мы останавливали повозки, просили скинуть часть груза и принять
раненого. Кучера-солдаты отвечали: «не смеем», начальники обозов, офицеры, отвечали: «не имеем права». Они соглашались положить
раненого поверх груза, но
раненый так здесь и очутился: с раною в животе лежал на верхушке воза, цепляясь за веревки, — обессилел и свалился.
У меня
было несколько порошков опия. Я дал
раненому порошок, влил ему в рот из фляги коньяку. Что еще можно
было сделать?
Приехал поезд в Куачендзы, Вдруг многие из «
раненых» скинули с себя повязки, вылезли из вагона и спокойно разошлись в разные стороны. Повязки
были наложены на здоровое тело!.. Один подполковник, с густо забинтованным глазом, сообщил доктору, что он ранен снарядом в роговую оболочку. Доктор снял повязку, ожидая увидеть огромную рану. Глаз совсем здоровый.
Мы простояли день, другой. На имя главного врача одного из госпиталей пришел новый приказ Четыркина, — всем госпиталям развернуться, и такому-то госпиталю принимать тяжело-раненых, такому-то — заразных больных и т. д. Нашему госпиталю предписывалось принимать «легко-больных и легко-раненых, до излечения». Все хохотали. Конечно, ни один из госпиталей не развернулся, потому что принимать
было некого.
Понятно, что только о наградах везде и говорили, только о наградах и думали. Они мелькали кругом, маня и дразня, такие доступные, такие малотребовательные. Человек
был в бою, вокруг него падали убитые и
раненые, он, однако, не убежал, — как же не претендовать на награду?
В мотивировке представления
было сказано, что мы перевязывали
раненых под огнем неприятеля.
В султановеком госпитале дело
было поставлено еще шире. Султанов представил Новицкую к золотой медали на георгиевской ленте, остальных сестер — к серебряным медалям на георгиевской ленте. Обо всех, разумеется, также
было написано, что они перевязывали
раненых под огнем неприятеля и что при этом особенно отличилась своею самоотверженностью сестра Новицкая.
Были утверждены и медали наших сестер. Младшие сестры получили золотые медали на анненских лентах «за высокополезную и самоотверженную службу по уходу за
ранеными и эвакуацию с 12–20 февраля с. г.». Старшая сестра получила серебряную медаль с надписью «за храбрость» на желанной георгиевской ленте, — «за самоотверженную работу по уходу за
ранеными под огнем неприятеля в феврале месяце 1905 года».
Но они служили необходимым украшением боевой сцены,
были «белыми ангелами, утоляющими муки
раненых воинов».
Большинство, по крайней мере, из виденных мною,
были волонтерки, наскоро обучившиеся уходу за
ранеными перед самым отъездом на войну.