Неточные совпадения
Близкие, дорогие мне
люди стали в моих глазах как-то двоиться; эта девушка, — в ней столько оригинального и славного, от ее присутствия на душе
становится хорошо и светло, а между тем все, составляющее ее, мне хорошо известно, и ничего в ней нет особенного: на ее мозге те же извилины, что и на сотнях виденных мною мозгов, мускулы ее так же насквозь пропитаны жиром, который делает столь неприятным препарирование женских трупов, и вообще в ней нет решительно ничего привлекательного и поэтического.
С новым и странным чувством я приглядывался к окружавшим меня
людям, и меня все больше поражало, как мало среди них здоровых; почти каждый чем-нибудь да был болен. Мир начинал казаться мне одною громадною, сплошною больницею. Да, это
становилось все несомненнее: нормальный
человек — это
человек больной; здоровый представляет собою лишь счастливое уродство, резкое уклонение от нормы.
Только бы его, здоровья, — с ним ничего не страшно, никакие испытания; его потерять — значит потерять все; без него нет свободы, нет независимости,
человек становится рабом окружающих
людей и обстановки; оно — высшее и необходимейшее благо, а между тем удержать его так трудно!
Предметом нашего изучения
стал живой, страдающий
человек.
Передо мною раскрывались такие светлые перспективы, что
становилось весело за жизнь и за
человека.
Natura parendo vincitur — природу побеждает тот, кто ей повинуется; будут поняты все ее законы, и
человек станет над ней неограниченным властелином.
Когда медицина
станет наукой, — единой, всеобщей и безгрешной, то оно так и будет; тогда обыкновенный средний
человек сможет быть врачом.
Наша врачебная наука в теперешнем ее состоянии очень совершенна; мы многого не знаем и не понимаем, во многом принуждены блуждать ощупью. А дело приходится иметь со здоровьем и жизнью
человека… Уж на последних курсах университета мне понемногу
стало выясняться, на какой тяжелый, скользкий и опасный путь обрекает нас несовершенство нашей науки. Однажды наш профессор-гинеколог пришел в аудиторию хмурый и расстроенный.
Человек долгие годы страдает удушьем; я прижигаю ему носовые раковины, — и он
становится здоровым и счастливым от своего здоровья; мальчик туп, невнимателен и беспамятен: я вырезаю ему гипертрофированные миндалины, — и он умственно совершенно перерождается; ребенок истощен поносами: я без всяких лекарств, одним регулированием диеты и времени приема пищи достигаю того, что он
становится полным и веселым.
Одни
люди пускай все время стоят и ходят, не присаживаясь; и вот стопа их
становится плоскою, ноги опухают, вены на голенях растягиваются и обращаются в незаживающие язвы.
Вообще,
став врачом, я совершенно потерял представление о том, что, собственно, свойственно
человеку.
Все яснее и неопровержимее для меня
становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение
людей; но врач, — если он врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в жизнь.
Каждая из них
станет для
человека совершенно чуждою и без охраны медицины будет убивать его почти наверняка.
Силою своего разума
человек все больше сбрасывает с себя иго внешней природы,
становится все более независимым от нее и все более сильным в борьбе с нею.
Но, когда подведешь итог тому, что нами уже потеряно и что мы с таким легким сердцем собираемся утерять,
становится жутко, и в далеком светлом царстве начинает мерещиться темный призрак нового рабства
человека.
Как «нерациональною» будет для нас обыкновенная пища, так «нерациональным»
станет обыкновенный воздух: он будет слишком редок и грязен для наших маленьких, нежных легких; и
человек будет носить при себе аппарат с сгущенным чистым кислородом и дышать им через трубочку; а испортился вдруг аппарат, и
человек на вольном воздухе будет, как рыба, погибать от задушения.
Бесполезно гадать, где и на чем установятся в будущем пределы стыдливости; но в одном нельзя сомневаться, — что
люди все с большей серьезностью и уважением
станут относиться к природе и ее законам, а вместе с этим перестанут краснеть за то, что у них есть тело и что это тело живет по законам, указанным природою.
Конечно, ни одна
статья Уложения не удовлетворила бы г. Белякова. Вот действуй у нас вестготские законы, — о, тогда г. Беляков сумел бы изобрести кару, которая бы искупила его горе!.. Сильна в
человеке кровавая жажда найти во что бы то ни
стало искупительную жертву, чтобы принести ее тени погибшего близкого
человека.
— Не
стану я принимать его глупых лекарств! — воскликнула она и, выхватив рецепт, разорвала его в клочки. Я не протестовал; у меня в душе было то же чувство, и всякая вера пропала в лечение, назначенное этим равнодушным, самодовольным
человеком, которому так мало дела до чужого горя.
Когда я читал в газетах, что какой-нибудь врач взыскивает с пациента гонорар судом, мне
становилось стыдно за свою профессию, в которой возможны такие
люди; мне ясно рисовался образ этого врача, черствого и алчного, видящего в страданиях больного лишь возможность получить с него столько-то рублей. Зачем он пошел во врачи? Шел бы в торговцы или подрядчики или открыл бы кассу ссуд.
Напрасно во всем Своде Законов
стали бы мы искать других случаев, в которых бы на
людей налагалась юридическая обязанность «быть человеколюбивым» и устанавливалось наказание «за неуважение к страждущему человечеству».
Неточные совпадения
— Нет, мы, по Божьей милости, // Теперь крестьяне вольные, // У нас, как у
людей. // Порядки тоже новые, // Да тут
статья особая…
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут
статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и
люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
— Коли всем миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души
человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…