Неточные совпадения
Наука эта
была для меня тяжелою и неприятною повинностью, которую для чего-то необходимо
было отбыть, но которая сама по себе
не представляла для меня решительно никакого интереса; что мне
было до того, в
каком веке написано «Слово Даниила Заточника», чей сын
был Оттон Великий и
как будет страдательный залог от «persuadeo tibi» [Уверяю тебя (лат.).
Я шел по улице, следя за идущим передо мною прохожим, и он
был для меня
не более,
как живым трупом: вот теперь у него сократился glutaeus maximus, теперь — quadriceps femoris; эта выпуклость на шее обусловлена мускулом sternocleidomastoideus; он наклонился, чтобы поднять упавшую тросточку, — это сократились musculi recti abdominis и потянули к тазу грудную клетку.
Метод этот так обаятельно действовал на ум потому, что являлся
не в виде школьных правил отвлеченной логики, а с необходимостью вытекал из самой
сути дела: каждый факт, каждое объяснение факта
как будто сами собою твердили золотые слова Бэкона: «non fingendum aut excogitandum, sed inveniendum, quid natura faciat aut ferat, —
не выдумывать,
не измышлять, а искать, что делает и несет с собою природа».
Ужасно
было не только то, что существуют подобные муки; еще ужаснее
было то,
как легко они приобретаются,
как мало гарантирован от них самый здоровый человек.
Это все тоже
было «нормально»!.. И дело тут
не в том, что «цивилизация» сделала роды труднее: в тяжелых муках женщины рожали всегда, и уж древний человек
был поражен этой странностью и
не мог объяснить ее иначе,
как проклятьем бога.
Как ни берегись, а может
быть, через год в это время я уже
буду лежать, пораженный pemphigo foliaceo; вся кожа при этой болезни покрывается вялыми пузырями; пузыри лопаются и обнажают подкожный слой, который больше
не зарастает; и человек, лишенный кожи,
не знает,
как сесть,
как лечь, потому что самое легкое прикосновение к телу вызывает жгучие боли.
Я сидел весь красный, стараясь
не смотреть на больную; мне казалось, что взгляды всех товарищей устремлены на меня; когда я поднимал глаза, передо мною
было все то же гордое, холодное, прекрасное лицо, склоненное над бледною грудью:
как будто совсем
не ее тело ощупывали эти чужие мужские руки.
И разве мы с тобой
не рассмеялись бы, подобно авгурам, если бы увидели,
как наш больной поглядывает на часы, чтоб
не опоздать на десять минут с приемом назначенной ему жиденькой кислоты с сиропом?» Вообще,
как я видел, в медицине существует немало довольно-таки поучительных «специальных терминов»;
есть, например, термин: «ставить диагноз ex juvantibus, — на основании того, что помогает»: больному назначается известное лечение, и, если данное средство помогает, значит, больной болен такою-то болезнью; второй шаг делается раньше первого, и вся медицина ставится вверх ногами:
не зная болезни, больного лечат, чтобы на основании результатов лечения определить, от этой ли болезни следовало его лечить!
Я
как будто даже
был доволен тем, что
не могу ориентироваться в моем случае: моя ли вина, что наша, с позволения сказать, наука
не дает мне для этого никакой надежной руководящей нити?
Но время шло, знания мои приумножались;
был окончен пятый курс, уж начались выпускные экзамены, а я чувствовал себя по-прежнему беспомощным и неумелым,
не способным ни на
какой сколько-нибудь самостоятельный шаг.
Теперь для меня
не было сомнения:
как следствие дизентерии, у больной образуется нарыв печени, опухшая печень давит на легкое, и этим объясняется одышка.
Увы, совершенно верно! Для меня это
было очень неожиданно… Я, может
быть, поступил легкомысленно, обещав с самого начала быстрое излечение; учебники мои оговаривались, что иногда салициловый натр остается при ревматизме недействительным, но чтоб, раз начавшись, действие его ни с того ни с сего способно
было прекратиться, — этого я совершенно
не предполагал. Книги
не могли излагать дела иначе,
как схематически, но мог ли и я, руководствовавшийся исключительно книгами,
быть несхематичным?
При прощании меня больше
не просили приходить.
Как это ни
было для меня оскорбительно, но в душе я
был рад, что отделался от своей пациентки; измучила она меня чрезвычайно.
Когда меня спрашивали,
какого вкуса
будет прописываемое мною лекарство, я
не знал, что ответить, потому что сам
не только никогда
не пробовал его, но даже
не видал.
Осмотрев больного, Иван Семенович заставил его сесть, набрал в гуттаперчевый баллон теплой воды и, введя наконечник между зубами больного, проспринцевал ему рот: вышла масса вязкой, тягучей слизи. Больной сидел, кашляя и перхая, а Иван Семенович продолжал энергично спринцевать:
как он
не боялся, что больной захлебнется?.. С каждым новым спринцеванием слизь выделялась снова и снова; я
был поражен, что такое невероятное количество слизи могло уместиться во рту человека.
Одних указаний здесь мало;
как бы мой руководитель ни
был опытен, но главное все-таки я должен приобрести сам; оперировать твердо и уверенно может только тот, кто имеет навык, а
как получить этот навык, если предварительно
не оперировать, — хотя бы рукою нетвердою и неуверенною?
Он закивал головою и развел руками, показывая,
как ему хорошо… Я вышел с тяжелым чувством: я
не мог бы спасти его, если бы
не было под рукою товарища, больной бы погиб.
Как же в данном случае следует поступать? Ведь я
не решил вопроса, — я просто убежал от него. Лично я мог это сделать, но что
было бы, если бы так поступали все? Один старый врач, заведующий хирургическим отделением N-ской больницы, рассказывал мне о тех терзаниях, которые ему приходится переживать, когда он дает оперировать молодому врачу: «Нельзя
не дать, — нужно же и им учиться, но
как могу я смотреть спокойно, когда он, того и гляди, заедет ножом черт знает куда?!»
Случай
был для меня очень поучителен, потому что он,
как и многие другие, научил меня, чего
не должно делать.
Применяя новое средство, врач может заранее лишь с большею или меньшею вероятностью предвидеть,
как это средство
будет действовать; может
быть, оно окажется полезным; но если оно и ничего
не принесет, кроме вреда, то все же дивиться
будет нечему: игра идет втемную, и нужно
быть готовым на все неожиданности.
— Мне мой доктор прописал от бессонницы новое средство… Самое новое! Ты его, должно
быть, и
не знаешь еще…
Как его? Хло-ра-лоз…
Не хлорал-гидрат, — он действует на сердце, — а этот совершенно безвредный: усовершенствованный хлорал-гидрат.
Вот что, напр., говорит такой авторитетный специалист по данному предмету,
как уже упомянутый нами Нейсер: «Я,
не колеблясь, заявляю, что по своим последствиям гоноррея
есть болезнь несравненно более опасная (ungleich schlimmere), чем сифилис, и думаю, что в этом со мною согласятся особенно все гинекологи» [Prof. Al. Neisser.
Так
как по роду болезни ему предстояло пробыть в больнице несколько месяцев и так
как он раньше
не страдал сифилисом, то я признал его весьма годным для прививки, которая
была совершена 6 августа.
Не правда ли,
какой полный и точный… судебный протокол? Сообщены все подробности «деяния», точно указаны пострадавшие, поименно перечислены все свидетели… Если бы прокуроры заглядывали в эту область, то работы им
было бы здесь немного.
«Второй случай. Девушка с экземой предплечий, но никогда
не страдавшая венерическими поражениями, привила себе из шалости, подобно предыдущей больной, 18 (восемнадцать!) шанкров; к ним прибавилось 12 других от пробных прививаний гноем первоначально образовавшихся пустул, так
как способ их происхождения вначале
не был известен». Больная получила сифилис.
Но что безусловно вытекает из приведенных опытов и чему
не может
быть оправдания, — это то позорное равнодушие,
какое встречают описанные зверства во врачебной среде.
Страницы этой газеты так и пестрят заметками редакции в таком роде: «Опять непозволительные опыты!», «Мы решительно
не понимаем,
как врачи могут позволять себе подобные опыты!», «
Не ждать же, в самом деле, чтобы прокуроры взяли на себя труд разъяснить, где кончаются опыты позволительные и начинаются уже преступные!», «
Не пора ли врачам сообща восстать против подобных опытов,
как бы поучительны сами по себе они ни
были?»
И вот больная стоит передо мною, и я берусь ей помочь, и, может
быть, даже помогу, — и в то же время ничего
не понимаю, что с нею, почему и
как поможет ей то, что я назначаю.
А относительно настоящего можно лишь повторить то, что сказал когда-то средневековый арабский писатель Аерроес: «Честному человеку может доставлять наслаждение теория врачебного искусства, но его совесть никогда
не позволит ему переходить к врачебной практике,
как бы обширны ни
были его познания».
Кое-как я нес свои обязанности, горько смеясь в душе над больными, которые имели наивность обращаться ко мне за помощью: они,
как и я раньше, думают, что тот, кто прошел медицинский факультет,
есть уже врач, они
не знают, что врачей на свете так же мало,
как и поэтов, что врач — ординарный человек при теперешнем состоянии науки — бессмыслица.
Уйти, взяться за
какое ни на
есть другое дело, но только
не оставаться в этом ложном и преступном положении самозванца!
Декарт смотрел на животных
как на простые автоматы — оживленные, но
не одушевленные тела; по его мнению, у них существует исключительно телесное, совершенно бессознательное проявление того, что мы называем душевными движениями. Такого же мнения
был и Мальбранш. «Животные, — говорит он, —
едят без удовольствия, кричат,
не испытывая страдания, они ничего
не желают, ничего
не знают».
При взгляде на них мне
не просто тяжело,
как было тяжело, например, смотреть первое время на страдания оперируемого человека; мне именно стыдно, неловко смотреть в эти, облагороженные страданием, почти человеческие глаза умирающих собак.
В Западной Европе уже несколько десятилетий ведется усиленная агитация против живосечений; в последние годы эта агитация появилась и у нас в России. В основу своей проповеди противники живосечений кладут положение,
как раз противоположное тому, которое
было мною сейчас указано, — именно, они утверждают, что живосечения совершенно
не нужны науке.
«Вивисекция, — заявляет мистрисс Мона Кэрд, —
есть главный враг науки, которая всегда учила, что законы природы гармоничны и
не терпят противоречий; но если эти законы
не терпят противоречий, то
как возможно, чтоб то, что в нравственном отношении несправедливо,
было в научном отношении справедливо, чтоб то, что жестоко и неправедно, могло вести к миру и здоровью?» (The sanctuary of mercy. 1899, p. 6).
По требованию родителей
было произведено судебно-медицинское вскрытие умершей; все ее внутренние органы оказались совершенно нормальными,
как я и нашел их при исследовании больной перед хлороформированием; и тем
не менее — смерть от этой ужасной идиосинкразии, которую невозможно предвидеть.
Я верю в медицину. Насмешки над нею истекают из незнания смеющихся. Тем
не менее во многом мы ведь, действительно, бессильны, невежественны и опасны; вина в этом
не наша, но это именно и дает пищу неверию в нашу науку и насмешкам над нами. И передо мною все настойчивее начал вставать вопрос: это недоверие и эти насмешки я признаю неосновательными, им
не должно
быть места по отношению ко мне и к моей науке, —
как же мне для этого держаться с пациентом?
Медицина
есть наука о лечении людей. Так оно выходило по книгам, так выходило и по тому, что мы видели в университетских клиниках. Но в жизни оказывалось, что медицина
есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретическою наукою о том,
как можно
было бы вылечить их, если бы они
были богаты и свободны; а то, что за отсутствием последнего приходилось им предлагать на деле,
было не чем иным,
как самым бесстыдным поруганием медицины.
— Что ты, барин,
как можно? — в свою очередь, изумился он. — Нешто
не знаешь, время
какое? Время страдное, горячее. Господь батюшка погодку посылает, а я — лежать! Что ты, господи помилуй! Нет, ты уж
будь милостив, дай
каких капелек, ослобони грудь.
— Работаешь весь день, — машина стучит, пол под тобою трясется, ходишь,
как маятник. Устанешь с работы хуже собаки, а об еде и
не думаешь. Все только квас бы
пил, а от квасу
какая сила? Живот наливаешь себе, больше ничего. Одна водочка только и спасает:
выпьешь рюмочку, — ну, и
есть запросишь.
Все яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина
не может делать ничего иного,
как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но врач, — если он врач, а
не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен
быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен
не только указывать, он должен бороться и искать путей,
как провести свои указания в жизнь.
И вот,
как результат такого положения дел, — полная зависимость людей от медицины, без которой они
не будут в состоянии сделать ни шагу.
Насколько ей это удастся и до
каких пределов, — мы
не можем предугадывать. Но задач перед этою истинною антропотехникою стоит очень много, — задач широких и трудных, может
быть, неразрешимых, но тем
не менее настоятельно требующих разрешения.
Нужно себе ясно представить,
как резко при таком положении должны
были измениться направление и сила давления на различные органы, и тогда легко
будет понять, что приспособиться к своему новому положению органам вовсе
не так легко.
Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость
есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее,
как то, чтоб еще
не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
В Бразилии Уоллес нашел в одной избушке совершенно обнаженных женщин, нимало
не смущавшихся этим обстоятельством; а между тем у одной из них
была «сая», т. е. род юбки, которую она иногда надевала; и тогда, по словам Уоллеса, она смущалась почти так же,
как цивилизованная женщина, которую мы застали бы без юбки.
Вот это вовсе еще
не значит, что и сама стыдливость
есть, действительно, лишь остаток варварства,
как утверждает толстовский «знаменитый доктор».
Стыдливость,
как оберегание своей интимной жизни от посторонних глаз,
как чувство, делающее для человека невозможным, подобно животному, отдаваться первому встречному самцу или самке,
есть не остаток варварства, а ценное приобретение культуры.
Мне открыла мать, розовая, счастливая; мгновение поколебавшись, она вдруг схватила мою руку и крепко пожала ее. И меня удивило,
какое у нее
было хорошенькое, милое лицо, раньше я этого совсем
не заметил. Ребенок чувствовал себя прекрасно,
был весел и просил
есть… Я ушел, сопровождаемый горячими благодарностями отца и матери.
Этот случай в первый раз дал мне понять, что если от тебя ждут спасения близкого человека и ты этого
не сделал, то
не будет тебе прощения,
как бы ты ни хотел и
как бы ни старался спасти его.