Неточные совпадения
В душе
человеческой лежит дьявол. Великое
счастье для жизни, что его удерживает в душевных глубинах тяжелая крышка, которой название — бог.
Порой мелькали мгновения невыносимого, уничтожающего
счастья, когда жизненность судорожно усиливается во всем составе
человеческом, яснеет прошедшее, звучит торжеством настоящий светлый миг, и снится наяву неведомое грядущее; когда чувствуешь, что немощна плоть перед таким гнетом впечатлений, что разрывается вся нить бытия, и когда вместе с тем поздравляешь всю жизнь свою с обновлением и воскресением».
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для
счастья, что
счастье в нем самом, в удовлетворении естественных
человеческих потребностей… Но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину, — он узнал, что на свете нет ничего страшного.
И цель ее — конечно, не «облегчить существование и ослабить страдания», цель — дать волю неиссякаемым источникам жизни и
счастья, скрыто таящимся в
человеческой душе.
Может быть, наибольшая упадочность
человеческого рода сказывается именно в этой поразительной неспособности его даже представить себе какое-нибудь
счастье. «Лучше быть несчастным человеком, чем счастливой свиньей». Мы так усвоили этот миллевский афоризм, что не можем мыслить
счастье иначе, как в качестве предиката к свинье, и, выговаривая слова афоризма, понимаем под ними другое: «Лучше быть несчастным человеком, чем счастливым… человеком».
И если сила почитания загадочного бога все же не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует видеть в другом: за изменчивого в своих настроениях, страдающего от жизни бога жадно ухватилась душа человека, потому что бог этот отображал существо собственной души
человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное
счастье, не умеющей жить собственными своими силами.
Как же далеко ушел прочь от Аполлона теперешний трагический грек с его нездоровым исканием скорби во что бы то ни стало! Радостью и
счастьем должен был служить человек Аполлону. Теперь же самую чистую, беспримесную радость он умудрялся претворить в скорбь, умудрялся увидеть в ней только напоминание о тленности и преходимости всего
человеческого. Не верь жизни! Не возносись! Помни о черных силах, неотступно стоящих над человеком!
Ах, вся твоя жизнь,
О, род
человеческий, —
Какое ничтожество!
Казаться счастливыми, —
Вам
счастие большее
Доступно ли, смертные?
Казаться, — не быть, —
И то на мгновение.
Сверхчеловек и есть эта единичная совершенная личность, которая вырастет на почве
человеческого разложения, как пышный цветок на плодородном перегное. Высшее
счастье и высшее призвание человека — стремиться стать таким перегноем, чтоб сделать возможным грядущего сверхчеловека. В этом — новая мораль, к которой зовет людей разрушитель морали Ницше.
Есть законы мудрые, которые хотя
человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
— И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не
человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
Неточные совпадения
А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу
человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для
счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов.
С другой, жгучей и разрушительной страстью он искренно и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена Верою и, следовательно, не может разрешиться, как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое и покойное течение, словом, в
счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в
человеческую любовь.
Вера не шла, боролась — и незаметно мало-помалу перешла сама в активную роль: воротить и его на дорогу уже испытанного добра и правды, увлечь, сначала в правду любви,
человеческого, а не животного
счастья, а там и дальше, в глубину ее веры, ее надежд!..
Я собрался было встать и снова попытать
счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном
человеческом образе.
…Как
человеческая грудь богата на ощущение
счастия, на радость, лишь бы люди умели им отдаваться, не развлекаясь пустяками.