Неточные совпадения
Как холод, мрак и туманы неодушевленной природы, так эти уроды животной жизни ползут в
душу человеческую, чтоб оттолкнуть и отъединить ее от мира, в котором свет и жизнь.
Так же высказываются Иван Карамазов, Настасья Филипповна, многие другие. И уже прямо от себя Достоевский в «Дневнике писателя» пишет: «Я объявляю, что любовь к человечеству — даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие
души человеческой» (курсив Достоевского).
В
душе человеческой лежит дьявол. Великое счастье для жизни, что его удерживает в душевных глубинах тяжелая крышка, которой название — бог.
В сумеречной глубине
души человеческой лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах
души тяжелая крышка — бог. Дьявол задыхается в глубине, рвется на волю, просит жизни. И все очевиднее становится для человека, что это
душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол — это и есть он сам.
В бессознательных глубинах
души человеческой кипит и бушует это «неутоленное негодование». И человек вдруг прорывается странным, как будто непостижимым по своей неожиданности словом или поступком.
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему письму самоубийцы-материалиста он пишет: «Вера в бессмертие
души человеческой есть единственный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений».
«Тополь знал, что умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы
человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их жизнь Толстой живо ощущает
душою, и жизнь эта роднит дерево с человеком.
За это-то преступление «высший нравственный закон» карает Анну — смертью! В нынешнее время мы ко всему привыкли. Но если бы
человеческий суд за такое преступление приговорил женщину к смертной казни, то и наши отупевшие
души содрогнулись бы от ужаса и негодования.
Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что
душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой, и что, наконец, законы духа
человеческого столь еще неизвестны и таинственны, что нет и не может быть еще судей окончательных, а есть тот, который говорит: «Мне отмщение, и Аз воздам».
Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения
человеческого духа, когда зло, овладев существом человека, парализует всякую силу сопротивления, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на
душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым
душою вместо света, — в этой картине — столько назидания для судьи
человеческого, что, конечно, он воскликнет в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение, и не всегда Аз воздам», и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его».
В мире царит «таинственная и роковая неизбежность зла», «ненормальность и грех исходят из самой
души человеческой»…
Весь роман светится несокрушимою верою в то, что
душа человеческая нормальна, свята, что «грех» приходит к ней снаружи.
Подобное же отношение вызывает к себе со стороны Толстого и наше обычное воспитание. Оно до глубины
души возмущает его «недостатком уважения к
человеческой природе».
В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в
человеческую, и в свою
душу, и в бога.
Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, ни в каком устройстве общества не избегнете зла; ненормальность и грех исходит из самой
души человеческой».
И в
человеческом восторге сливается
душа с единою первосущностью мира и из глубочайших глубин своих запевает «трагический гимн богу, у которого радость».
Дионис касается
души человеческой, замершей в чудовищном ужасе перед раскрывшеюся бездною.
Достоевский говорит: «ненормальность и грех исходят из самой
души человеческой».
И если сила почитания загадочного бога все же не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует видеть в другом: за изменчивого в своих настроениях, страдающего от жизни бога жадно ухватилась
душа человека, потому что бог этот отображал существо собственной
души человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное счастье, не умеющей жить собственными своими силами.
Глубокая пропасть ложится теперь между телом
человеческим и
душою. Для Эмпедокла тело — только «мясная одежда»
души. Божественная
душа слишком благородна для этого мира видимости; лишь выйдя из него, она будет вести жизнь полную и истинную. Для Пифагора
душа сброшена на землю с божественной высоты и в наказание заключена в темницу тела. Возникает учение о переселении
душ, для древнего эллина чуждое и дико-непонятное. Земная жизнь воспринимается как «луг бедствий».
И уж нестрашными становятся человеку страдания и муки, и уж не нужна ему победа трагического героя; все
человеческие оценки, ощущения и чувства спутались в
душе, как волосы на голове безумствующей мэнады.
Но силою и величием
человеческого духа оно преодолено; есть страдания, есть смерть, но нет ужаса, а вместо него — поднимающая
душу радость борьбы, освящение и утверждение жизни даже в страданиях и смерти, бодряще-крепкое ощущение, что «на свете нет ничего страшного».
Сам хаос, которого еще так много в глубинах
души человеческой, дорог Ницше не сам по себе, а дорог постольку, поскольку из него может родиться «танцующая звезда». Неиспользованные возможности этого хаоса служат для Ницше залогом, что человек способен подвинуться далеко вперед по пути к гармонии, что гармоничность его может еще стать уничтожающе-высокою сравнительно с мертвою упорядоченностью
души вседовольного «последнего человека».
Так вот. Если
душа человеческая переполнена ощущением божественности жизни, то важно ли, как назовет человек это ощущение? Гретхен спрашивает Фауста...
Неточные совпадения
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История
души человеческой, хотя бы самой мелкой
души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
— Право, у вас
душа человеческая все равно что пареная репа. Уж хоть по три рубли дайте!
— Кошкарев продолжал: — «…в словесных науках, как видно, не далеко… ибо выразились о
душах умершие, тогда как всякому, изучавшему курс познаний
человеческих, известно заподлинно, что
душа бессмертна.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и
душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного
человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал в собственной его
душе принесенные ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого
человеческого назначения…