Неточные совпадения
Подросток пишет: «Нет, мне нельзя жить с
людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея — угол… Вся
цель моей «идеи» — уединение…» Версилов говорит ему: «Я тоже, как и ты, никогда не любил товарищей».
Иван Карамазов учит: «Так как бога и бессмертия нет, то новому
человеку позволительно стать человекобогом, даже хотя бы одному в
целом мире, и с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится… Все дозволено». Мысли свои Иван сообщает лакею Смердякову, Смердяков убивает отца-Карамазова при молчаливом невмешательстве Ивана. Иван идет в суд доносить на себя. И черт спрашивает его...
«В эти пять секунд, — говорит Кириллов, — я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Я думаю,
человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли
цель достигнута?»
Существа наземные даже и представить себе не могут, какие сокровища находит подпольный
человек, разрабатывая странное свое богатство.
Целые россыпи ярких, острых, сладострастных наслаждений открываются в темных глубинах этого богатства.
Цели эти настолько недоступны
человеку, что даже само добро, истинное добро, бывает результатом его деятельности только тогда, когда
человек не ставит себе добро
целью.
Но они присвоили себе звучные, священные имена и требуют, чтобы
люди служили им, видели в них
цель и смысл жизни.
«Не потому ли
человек так любит разрушение и хаос, что сам инстинктивно боится достигнуть
цели и довершить созидаемое здание?
«Есть ли мучение на этой новой земле? — спрашивает смешной
человек. — На нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить. Я хочу, я жажду, в сию минуту,
целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной».
Так посреди мира мучений спокойно живет в своей отдельности
человек, доверчиво опираясь на principium individuationis, на восприятие жизни в формах времени и пространства: безграничный мир, всюду исполненный страдания, в бесконечном прошедшем, в бесконечном будущем, ему чужд, даже кажется ему фантазией; действительно для него только одно — узкое настоящее, ближайшие
цели, замкнутые горизонты.
Не было бы ни странствий Одиссея, ни самой Троянской войны, если бы боги оставили
людей в покое и с жестоким равнодушием не пользовались ими для своих
целей.
В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится та любовь к року, — amor fati, — о которой в позднейших своих работах с таким восторгом говорит Ницше: «Моя формула для величия
человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во всю вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, — любить ее… Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к
целому, существуешь в
целом»…
Сам бессмертный, сам бог, — Аполлон упрекает
людей за то, что они не смогли бы, в случае нужды, добиться своей
цели «вопреки бессмертным»!
Цель жизни
человека должна заключаться в очищении.
Эллины хорошо знали, что кратковременное дионисическое безумие способно спасать
людей от настоящего, длительного безумия: кто противится дионисическим оргиям, учили они, тот сходит с ума. В Афинах существовал особый дионисический праздник, Эоры, который был учрежден с
целью исцелить афинских женщин от охватившего их массового помешательства.
На сцене аполлинические образы героев бились изо всех сил, стремясь к намеченным
целям, — Дионис через хор говорил зрителям, что стремления тщетны,
цели не нужны, что жизнью правит железная необходимость, и не
человеку бороться с нею.
«Что велико в
человеке, это то, что он — мост, а не
цель; что можно любить в
человеке, это то, что он — переход и гибель…
Возможно, что в каждом отдельном случае трагедия смягчает и разряжает страх и сострадание; тем не менее, в общем они могли бы увеличиваться под действием трагедии, так что в
целом трагедия делала бы
людей более трусливыми и сантиментальными.
Это отмечено точно и верно. Свершилось «чудо», спустился на
человека Дионис, — и одним мигом достигнуто все:
человек стал сверхчеловеком, больше — стал богом. Как Кириллов Достоевского, он скажет: «В эти пять секунд я проживаю жизнь, и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Я думаю,
человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли
цель достигнута?»
А на слова Кириллова и Вячеслава Иванова о достигнутой уже
цели у него есть очень ядовитый ответ: «
Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Значит, опять и опять, — «
человек есть нечто, что должно преодолеть. Что велико в
человеке, это то, что он мост, а не
цель; что можно любить в
человеке, это то, что он переход и гибель. Так говорил Заратустра».
Какая «бронза» хороша? Какая нужна жестокость? Заратустра говорит: «Что такое добро, и что такое зло, этого еще не знает никто — разве только творящий. А это — тот, кто творит
цель для
человека, кто дает земле ее смысл и ее будущее. Этот впервые творит условия, при которых что-нибудь становится добром или злом».
В чем основная истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее
цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы
человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к вопросам подходят с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание.
А именно только чудовищное разложение жизненных инстинктов делает возможным, что
человек стоит среди жизни и спрашивает: «для чего? какая
цель? какой смысл?» — и не может услышать того, что говорит жизнь, и бросается прочь от нее, и только богом, только «тем миром» способен оправдать ее.
«Когда здоровая природа
человека действует, как
целое, когда он чувствует себя в мире, как в одном великом, прекрасном, достойном и ценном
целом, когда гармоническое чувство благоденствия наполняет его чистым, свободным восхищением, — тогда мировое
Целое, если бы оно могло ощущать само себя, возликовало бы, как достигшее своей
цели, и изумилось бы вершине собственного становления и существа».