Неточные совпадения
Подросток
пишет: «Нет, мне нельзя жить с
людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея — угол… Вся цель моей «идеи» — уединение…» Версилов говорит ему: «Я тоже, как и ты, никогда не любил товарищей».
Человек из подполья
пишет: «С чего это взяли все эти мудрецы, что
человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что
человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения?
Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила, к чему бы ни привела».
Забоюсь, — так кто же будет лечить меня от испуга, где же взять ангела, как Соню?» Подросток
пишет про себя: «Валялась на постели какая-то соломинка, а не
человек, — и не по болезни только!» Иван Карамазов жалуется Алеше на черта: «Он меня трусом назвал!
«Рассудок, господа, —
пишет подпольный
человек, — есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок, а хотение есть проявление всей жизни, т. е. всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями.
«Ну, попробуйте, —
пишет подпольный
человек, — ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… Да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся обратно в опеку!»
«Любовь, —
пишет подпольный
человек, — любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать».
Страшный вопрос этот все время шевелится в душе Достоевского. Великий Инквизитор смотрит на
людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку». Герой «Подполья»
пишет: «Неужели же я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит».
«Законы природы постоянны и более всего всю жизнь меня обижали, —
пишет подпольный
человек.
«В отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, —
пишет подпольный
человек, — особенно, когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения».
Толстой
пишет: «Если бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить себе, но только, чтобы не было детей, или такими
людьми, как теперь, но с постоянно прибывающими, свежими от бога детьми, — я бы выбрал последнее».
В книге «О жизни» Толстой
пишет: «Радостная деятельность жизни со всех сторон окружает нас, и мы все знаем ее в себе с самых первых воспоминаний детства… Кто из живых
людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего в самом раннем детстве, — того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех; и близких, и злых
людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного, — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы».
«Ведь все эти
люди — не глупые же и не бесчувственные, —
пишет Толстой, — а наверное у многих из этих замерзших
людей происходит такая же внутренняя жизнь, как и во мне, у многих и гораздо сложнее и интереснее.
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и мир», Борис вызывает прямо недоумение: для чего это замораживание бьющих в душе ключей жизни, для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой
писал в дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так
люди. Несчастные. И нет жизни».
Как позже, по поводу высылки своего секретаря H. H. Гусева, Толстой
писал: «Жалко всех тех погибших и погибающих и озлобляемых
людей в ссылках, в тюрьмах, со злобою и ненавистью умирающих на виселицах, но нельзя не жалеть и тех несчастных, которые совершают такие дела, а главное — предписывают их…
Кто это
написал, — большой художник? Да. Но возможно также, что
написал это в своем дневнике восьмилетний мальчик. И тот же мальчик, описывая священника в ризе, скажет: «старик в парчовом мешке», и про городового
напишет: «
человек с саблей и пистолетом на красном шнурке» (и именно пистолетом, а не револьвером).
У самого Достоевского «смешной
человек», собираясь застрелиться,
пишет: «Жизнь и мир теперь как бы от меня зависят.
Подпольный
человек Достоевского
пишет: «С чего это взяли все эти мудрецы, что
человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что
человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотения?
Человеку надо — одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела».
«Не бойтесь:
человеку ничто человеческое не вредно, —
пишет он. — Вы сомневаетесь? Отдайтесь чувству, и оно не обманет вас. Поверьте его природе».
В 1871 году Толстой
писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «Больнее мне всего за себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя одной десятой того, что есть… На все смотрю, как мертвый, — то самое, за что я не любил многих
людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с любовью, как прежде».
Если мы теперь возьмемся за «Записки из мертвого дома», то получим впечатление, как будто
писал их совсем другой
человек.
В «Первой ступени» Толстой делает характерное признание: «Когда я
писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился, заключалось в том, чтобы изобразить тип светского
человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который был бы верен действительности».
И тот, кто раньше обличал случайную кучку богачей туристов, примостившихся на балконе уродливого здания жизни, теперь всею силою своею бьет в самый фундамент здания,
пишет «Воскресение», «не может молчать» и на весь мир кричит, что в уродство и грязь превращена священная жизнь, что нельзя
людям мириться с таким кощунством.
«О, теперь жизни и жизни! —
пишет смешной
человек, проснувшись. — Я поднял руки и воззвал к вечной истине: не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь! Я иду проповедывать, я хочу проповедывать, — что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу».
Неточные совпадения
Добчинский. Молодой, молодой
человек; лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я, говорит, и
написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно».
Здесь много чиновников. Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного
человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье! Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки — пусть-ка он их общелкает хорошенько. Эй, Осип, подай мне бумагу и чернила!
Стародум(один). Он, конечно,
пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным
человеком… Если свободно ее сердце…
Третий пример был при Беневоленском, когда был"подвергнут расспросным речам"дворянский сын Алешка Беспятов, за то, что в укору градоначальнику, любившему заниматься законодательством, утверждал:"Худы-де те законы, кои
писать надо, а те законы исправны, кои и без письма в естестве у каждого
человека нерукотворно написаны".
«Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, —
писали тамошние посадские
люди, — да в сердцах ваших гнездо крамольное не свиваемо будет, а будете здравы и пред лицом начальственным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны».