«
Ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы! — говорит Великий Инквизитор. — Они — бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие… Чем виноваты слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?
Неточные совпадения
Подпольный человек пишет: «Наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж нет тебе выхода, что уж
никогда не сделаешься другим человеком; что если бы даже
и оставалось еще время
и вера, чтобы переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам не захотел бы переделываться, а захотел бы, так
и тут бы
ничего не сделал, потому что, на самом деле,
и переделываться-то, может быть, не во что».
В «Холстомере» перед нами история двух прекрасных зверей, четвероногого
и двуногого — пегого мерина Холстомера
и красавца-гусара, князя Серпуховского. Мерин рассказывает про своего хозяина-князя: «Хотя он был причиною моей гибели, хотя он никого
и ничего никогда не любил, я люблю
и любил его именно за это. Мне нравилось в нем именно то, что он был красив, счастлив, богат
и потому никого не любил… Он
ничего не боялся
и никого не любил, кроме себя,
и за это все любили его».
О будущей жизни он тоже
никогда не думал, в глубине души неся то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что, как в мире животных
и растений
ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую, — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, желудь в дуб, — так
и человек не уничтожается, но только изменяется.
Всегда в жизни будут
и ужасы,
и страдания,
никогда жизнь не скажет человеку: «Вот, страдание устранено из мира, — теперь живи!» Жив только тот, кто силою своей жизненности стоит выше ужасов
и страданий, для кого «на свете нет
ничего страшного», для кого мир прекрасен, несмотря на его ужасы, страдания
и противоречия.
Мало-помалу я убедился, что
и никогда ничего не будет.
— Он
ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти маленькие волнения ненадолго и неглубоко волновали его; поток, в котором он плыл, становился все уже, но — спокойнее, события принимали все более однообразный характер, действительность устала поражать неожиданностями, становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто
ничто и никогда не возмущало ее.
Мне вдруг в это мгновение показалось, что Васина
ничто и никогда не может поставить в затруднение; впрочем, первая мысль об этом, я помню, представилась мне в весьма лестной для него форме.
Я Ивану в этом смысле
ничего и никогда не говорил, Иван, разумеется, мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
Неточные совпадения
Определенного
ничего не было, но Степана Аркадьича
никогда почти не было дома, денег тоже
никогда почти не было,
и подозрения неверностей постоянно мучали Долли,
и она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности.
Всё это она говорила весело, быстро
и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова
и придавал им только тот прямой смысл, который они имели.
И он отвечал ей просто, хотя
и шутливо. Во всем разговоре этом не было
ничего особенного, но
никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я
никогда не видел в этом
ничего, кроме несчастия,
и всегда сочувствовал ему», сказал себе Алексей Александрович, хотя это
и было неправда,
и он
никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям.
— Во-первых, я его
ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я
никогда не говорю неправды. А главное, я хотел остаться
и остался, — сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? — сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней,
и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
Теперь или
никогда надо было объясниться; это чувствовал
и Сергей Иванович. Всё, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это
и жалел ее. Он чувствовал даже то, что
ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро в уме своем повторял себе все доводы в пользу своего решения. Он повторял себе
и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил: