Неточные совпадения
Ну, однако ж, что может
быть между ними общего? Даже и злодейство
не могло бы
быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же
был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, хитер, может
быть, очень зол. Правда, он хлопотал за
детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает?»
Неужели хлопоты Свидригайлова о
детях Катерины Ивановны внушили
было Раскольникову предположение, что Свидригайлов каким-то образом сумел
не переступить только, а действительно стереть «черту»? Что он в себе — один, что вокруг него тот вольный воздух, воздух, воздух, которого нет в душной психологической лаборатории Раскольникова?
«
Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому
будет все равно, жить или
не жить, тот
будет новый человек». Может
быть, в таком случае все убьют себя, но — «это все равно. Обман убьют». Придет этот новый человек и научит, что все хороши и все хорошо. Кто с голоду умрет, кто обесчестит девочку, кто размозжит голову за
ребенка и кто
не размозжит, — все хорошо.
Разумеется, он прав, но он забывает, что у нас
есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но
не детьми».
Это писано в 1902 году, когда Толстой давно уже и окончательно утвердился в своем учении о смысле жизни в добре. «Святые, каких можно себе только вообразить», разумеется, всего полнее осуществили бы на земле тот «смысл добра», о котором мечтает Толстой. Тем
не менее он предпочитает грешное современное человечество, лишь бы существовали
дети. Очевидно, в
детях есть для Толстого что-то такое, что выше самой невообразимой святости взрослого. Что же это?
В изумлении поглядели бы на плачущего на Алешу Наташа Ростова или дядя Ерошка. Как чужды, непонятны
были бы им его клятвы любить во веки веков землю и жизнь! Душа целостно и радостно сливается с жизнью мира, — какие же тут возможны клятвы, для чего они?
Не станет
ребенок клясться перед собою в любви к матери. Но с исступлением Алеши
будет клясться пасынок в любви к прекрасной мачехе, с ужасом чувствуя, что нет у него в душе этой любви.
«Дарья Александровна ничем так
не наслаждалась, как этим купаньем со всеми
детьми. Перебирать все эти пухленькие ножки, натягивать на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то радостные, то испуганные визги, видеть эти задыхающиеся, с открытыми, испуганными веселыми глазами лица этих брызгающихся своих херувимчиков
было для нее большое наслаждение.
И разговор стал самый интересный для Дарьи Александровны: как рожала? Чем
была больна? Где муж? Часто ли бывает? Дарье Александровне
не хотелось уходить от баб: так интересен ей
был разговор с ними, так совершенно одни и те же
были их интересы. Приятнее всего Дарье Александровне
было то, что она ясно видела, как все эти женщины любовались более всего тем, как много
было у нее
детей, и как они хороши».
— Одно только, чтобы у нас
не было так скоро
детей, — сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
Глубоко серьезными глазами
ребенка смотрит Толстой на жизнь. И, как в
ребенке, в нем так же совершенно нет юмора. Рисуемое им часто убийственно смешно, но чувство смешного достигается чрезвычайно своеобразным приемом: как будто внимательный, все подмечающий
ребенок смотрит на явление, описывает его,
не ведаясь с условностями, просто так, как оно
есть, — и с явления сваливаются эти привычные, гипнотизировавшие нас условности, и оно предстает во всей своей голой, смешной нелепице.
Что, например, может
быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная женщина? Беременность — это уродство, болезнь, — это проклятие, наложенное на женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни
будешь рождать
детей». Только и остается женщине — покорно и терпеливо нести тяжелую «скорбь» и замирать от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но
не так для Толстого.
«Кити теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему
ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уж
не был вполне частью ее, а иногда жил и своею,
не зависимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости».
Был ли это подвиг любви, который она совершила для своего мужа, та ли любовь, которую она пережила к
детям, когда они
были малы,
была ли это тяжелая потеря или это
была особенность ее характера, — только всякий, взглянув на эту женщину, должен
был понять, что от нее ждать нечего, что она уже давно когда-то положила всю себя в жизнь, и что ничего от нее
не осталось.
Мы могли бы только сказать: да,
дети Наташи от князя Андрея
не были бы похожи на Пьера.
В снах этих, с мукою и отчаянием, женщина старалась соединить в одно любовника и отца своего
ребенка, — то, что должно
быть и
не может
не быть одним, но что у нее
было два.
Они заходят в детскую. Общий дух детской очень
не понравился Дарье Александровне. Видно
было, что Анна, кормилица, нянька и
ребенок не сжились вместе и что посещение матерью
было дело необычное.
— Это он может
быть спокоен: у меня
не будет больше
детей».
Вопрос о возможности иметь
детей был давно спорный и раздражавший ее. Его желание иметь
детей она объясняла тем, что он
не дорожил ее красотой».
— Злополучный, однодневный род,
дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, чего самое лучшее для тебя
не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно:
не родиться,
не быть вовсе,
быть ничем. Второе же, что тебе остается, — скоро умереть.
Но ведь в лавр
была превращена нимфа, спасавшаяся от грубого насилия бога. В камень превратилась дочь Тантала Ниоба от безмерной скорби по убитым богами
детям. Для верующего эллина это
были не красивые легенды, украшавшие природу, это
был самый подлинный ужас.
Именно, как
ребенок, с его неисчерпанною полнотою восприятия впечатлений жизни, Гомер жадно наслаждается всем, что вокруг, все для него прекрасно — и стол, и кубок, и богиням подобная рабыня Гекамеда, и какая-то гадость из лука, меда и ячной муки, наверно,
не более вкусная, чем те маковки и рожки, которые мы с таким непонятным наслаждением
поедали в детстве.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как
дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей
было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты
будешь благоразумнее, когда ты
будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты
будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни
детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку
не было!
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то
дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих
детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо
есть,
не мечите бисера пред свиниями, да
не попрут его ногами».
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни днем, ни ночью покою
не имеет. Свое
дитя хвалить дурно, а куда
не бессчастна
будет та, которую приведет Бог
быть его женою.