Неточные совпадения
Иван Карамазов утверждает, что «для каждого
лица, не верующего ни в бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему религиозному; эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен
человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении».
Но и ношение маски дает своеобразное наслаждение. Выбрать только маску с выражением поблагороднее и повозвышеннее.
Люди с уважением смотрят и не подозревают, что под маскою смеется над ними и дергается бесстыдное дьявольское
лицо.
Когда с ближним случается несчастие, то в душе
человека закипает хищная радость, — это уже прямо от своего
лица Достоевский настойчиво повторяет чуть не в каждом романе.
Как нет внутри
человека сил, способных поднять его хоть немного выше дьявола, — так нет внутри его и сил, дающих возможность смотреть без непрерывного ужаса в
лицо неизбежной смерти.
И преклоняется
человек, потому что нет сил нести себя, и нечем жить. Надевает на
лицо маску, страстно старается убедить себя, что это и есть его
лицо. Но вдруг нечаянно спадает маска, открывается на миг подлинное
лицо, — и слышны странные загадочные речи...
Он вспомнил то выражение, которое принимало
лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль
человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика»…
В «Севастопольских рассказах» Толстой описывает солдат на знаменитом четвертом бастионе. «Вглядитесь в
лица, в осанки и в движения этих
людей… Здесь на каждом
лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны проложили следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства».
«Измученным
людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех
лицах было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитым? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти
люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать, куда попало».
«Наташа не любила общество вообще, но она тем более дорожила обществом родных. Она дорожила обществом тех
людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской, с радостным
лицом, и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятном и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше».
Как же у
людей хватает совести жить и думать о жизни перед
лицом совершающейся величайшей мировой катастрофы?
«Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление… Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на
лицах всех этих
людей, как бы в отпор совершающегося, молнии скрытого, разгорающегося огня».
Наконец, эти
люди устали в бессмысленном труде, и на их
лицах появилось страдание, и эти
люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль.
И божественное существо этой неизбежности примиряет
человека со случившимся. Нечего возмущаться, нечего проклинать богов и бросать им в
лицо буйные обвинения.
В пиршественных палатах князей и богачей, на рынке, в корчме или на деревенской улице в толпе мужиков и ремесленников, он пел о священной, прекрасной жизни, о «легко живущих» богах, о
людях «с непреоборимым духом», гордо и твердо смотревших в
лицо судьбе, о великой борьбе и великом преодолении страданий.
Но смог ли бы услышать этот мужественный призыв «нестойкий»
человек трагической поры, тянувшийся к ужасу больною своею душою? Совсем другие требовались
люди, с более крепкими душами, чтоб суметь услышать такой призыв и, стиснув лбы, сказать перед
лицом грозной неизбежности, как Одиссей...
Лучезарный бог счастья и силы вплотную остановился перед Ницше. И яркий солнечный отблеск лег на бледное, трагическое
лицо «последнего ученика философа Диониса». Finitur tragoedia! Конец трагедии! Аполлон несет
человеку правду, которая под самый корень подсекает всякую трагедию.
Человека ждет неизбежная смерть, несчастные случайности грозят ему отовсюду, радости непрочны, удачи скоропреходящи, самые возвышенные стремления мелки и ничтожны перед грозным
лицом вечности, — а
человек ничего этого как будто не видит, не знает и кипуче, ярко, радостно осуществляет жизнь.
Пойманный лесной бог Силен хохочет в
лицо смущенному царю Мидасу и открывает ему сокровеннейшую истину жизни: высшее счастье для
человека было бы не родиться, не быть вовсе, быть ничем; второе же, что ему остается, — как можно скорее умереть.
Заглянешь туда — бледнеет
лицо, замирает сердце и, как у пьяного, кружится голова от жуткой радости, судорожно сотрясающей все существо
человека.
Как мало «рока» в этом напряженно-грозном взоре! Ведь это же просто — добрый
человек, ужасно добрый
человек, с сердцем, «почти разрывающимся от сострадания». Вот почему он и делает такое свирепое
лицо. Вот почему ему и нужен — не Гарибальди, а непременно Цезарь Борджиа. Бояться пролить кровь дикой козы, — о, на это очень способен и сам Ницше! А вот двинуть на смерть тысячи
людей, взяв на свою душу всю ответственность за это, а вот расстрелять
человека…
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в
лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Я узнал это от самых достоверных
людей, хотя он представляет себя частным
лицом.
Городничий. А мне очень нравится твое
лицо. Друг, ты должен быть хороший
человек. Ну что…
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с
лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Люди только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные
лица, тотчас же хоронились.