Неточные совпадения
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что
человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей… Но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную
истину, — он узнал, что на свете нет ничего страшного.
И через скорбь он познает основную
истину жизни —
истину о высшем, трагическом призвании
человека.
Как победное знамя, высоко возносит свою
истину обезумевший от страданий
человек и с дергающеюся улыбкою насмешки и презрения смотрит вдаль: там видится ему что-то серенькое, пошленькое и убого-самодовольное, что зовется гармонией, счастьем и что пригодно только «aux animaux domestigues».
«О, теперь жизни и жизни! — пишет смешной
человек, проснувшись. — Я поднял руки и воззвал к вечной
истине: не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь! Я иду проповедывать, я хочу проповедывать, — что?
Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу».
В судорожном усилии
человек на миг выкарабкался из мрачного своего подполья, — и увидел яркое солнце, увидел
истину жизни.
«Потому, что я видел
истину, я видел и знаю, что
люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием
людей. И как мне не веровать: я видел
истину, — не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не мог поверить, чтоб ее не могло быть у
людей…»
Но ведь в этом — весь Толстой, весь целиком! У него видели мы эту
истину, и «живой образ ее наполнил наши души». Разница только та, что прекрасные
люди с земли-двойника куда более скучно-счастливы, чем
люди с нашей земли у Толстого.
Вот — безотрадная
истина, подготовляющая
человека к восприятию таинственной высшей
истины бога-страдальца.
Тот бог, который царит в душе
человека, для него и есть
истина жизни.
«В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что
человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом… Но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную
истину, — он узнал, что на свете нет ничего страшного».
Пойманный лесной бог Силен хохочет в лицо смущенному царю Мидасу и открывает ему сокровеннейшую
истину жизни: высшее счастье для
человека было бы не родиться, не быть вовсе, быть ничем; второе же, что ему остается, — как можно скорее умереть.
В чем основная
истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы
человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к вопросам подходят с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание.
Объективной
истины не существует. Нелепо искать объективных ценностей. «Как будто ценности скрыты в вещах, и все дело только в том, чтоб овладеть ими!» — иронизирует Ницше. Ценности вещей скрыты не в вещах, а в оценивающем их
человеке. «Нет фактов, есть только интерпретации». Поскольку дело идет об оценке жизни, о выяснении ее «смысла», это, несомненно, так.
Как же велико рабство человеческой души! Как связана она, как беспомощна в своих исканиях и нахождениях! Как призрачна ее кажущаяся свобода! Где и как, в таком случае, может
человек найти
истину жизни?
Здоровою частью своей души Ницше интуитивно чуял ту основную
истину, которою живо все живое, —
истину о глубокой, неисчерпаемой самоценности жизни, не нуждающейся ни в каком «оправдании». Но чтобы
человек познал эту
истину, нужны известные предусловия, нужна почва, которая бы питала ее. Это подсказала Ницше больная, упадочная часть его души, слишком ясно и болезненно чувствовавшая отсутствие этой почвы.
Ломаного гроша не стоит для Ницше самая глубокомысленная
истина, если к ней пришел
человек с обложенным языком и дурным запахом изо рта, сиднем сидящий за своим письменным столом.
А между тем учение это в его истинном значении было не только ясно выражено в тех, признаваемых церквами божественным откровением, книгах евангелия, которое было нераздельно с извращенным учением, но учение это было до такой степени свойственно, родственно душам человеческим, что, несмотря на всё загромождение и извращение учения ложными догматами, наиболее чуткие к
истине люди всё чаще и чаще воспринимали учение в его истинном значении и всё яснее и яснее видели противоречие устройства мира с истинным христианским учением.
Неточные совпадения
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю
истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души
человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Правдин. Вы говорите
истину. Прямое достоинство в
человеке есть душа…
Им неизвестна еще была
истина, что
человек не одной кашей живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благополучны.
Очевидно, стало быть, что Беневоленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, [Доктринер — начетчик,
человек, придерживающийся заучен — ных, оторванных от жизни
истин, принятых правил.] которому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет».
Его поразила сначала мысль о том, что постижение божественных
истин не дано
человеку, но дано совокупности
людей, соединенных любовью, — Церкви.