Неточные совпадения
«
Жизнь моя была угрюмая и до одичалости одинокая. Моя квартира была моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался от всего
человечества» («Записки из подполья»).
Связи с широкою и таинственною
жизнью мира в душе человека нет. Нет также в его душе и естественной связи с другими людьми, с
человечеством. Труднее всего для этого человека-одиночки вообразить, как можно из себя любить людей или даже просто «быть благородным».
«Да что мне до будущего, — восклицает Подросток, — когда я один только раз на свете живу! Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с этим вашим
человечеством, если мне за это — ни любви, ни будущей
жизни, ни признания за мной подвига?»
Мы видели: без бога не только невозможно любить
человечество, — без бога
жизнь вообще совершенно невозможна. В записных книжках Достоевского, среди материалов к роману «Бесы», есть рассуждение, которое Достоевский собирался вложить в уста Ставрогину...
Он «не знает различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой
жизнью для
человечества».
Но, очевидно, не эту живую
жизнь имеет в виду великий разум художника, говорящий устами Версилова. Ведь идея бессмертия души существует «многие тысячи лет»,
человечество не проходит мимо этой идеи, а, напротив, все время упирается в нее. А мы все ищем. Не в этом живая
жизнь, которую чует Достоевский. Но не от него мы узнаем, в чем же она. Он сам не знает.
Это писано в 1902 году, когда Толстой давно уже и окончательно утвердился в своем учении о смысле
жизни в добре. «Святые, каких можно себе только вообразить», разумеется, всего полнее осуществили бы на земле тот «смысл добра», о котором мечтает Толстой. Тем не менее он предпочитает грешное современное
человечество, лишь бы существовали дети. Очевидно, в детях есть для Толстого что-то такое, что выше самой невообразимой святости взрослого. Что же это?
То же и с Левиным. «Прежде, когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для
человечества, он замечал, что мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда бывала нескладная; теперь же, когда он стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он чувствовал уверенность, что дело его необходимо и что оно все становится больше и больше».
В отношении Толстого к злу
жизни есть одна поразительная особенность, которая резко выделяет его из сонма обычных обличителей
жизни. Для большинства их
жизнь — это черная, глубокая пропасть; в ней из века в век бьется и мучается страдалец-человечество; зло давит его мрачною, непроглядною тучею, кругом бури, отвесные скалы, мрак и только где-то
Вся красота, вся
жизнь для нас, все достоинство — в страдании. Бессмертные песни спело
человечество во славу страдания, вознесло его на такую высоту, что дух радостно бьется и тянется ему навстречу. К счастью же человек недоверчив и стыдлив. Он тайно берет его маленькими порциями для своего личного, домашнего обихода и стыдится счастья, как секретной болезни, и действительно превратил его в секретную болезнь, потерял способность достойно нести счастье.
Но если не суждено
человечеству окончательно выродиться, то оно поймет когда-нибудь, что смысл его существования — не в трагическом преодолении
жизни, а в бестрагичном, гармоническом слиянии с нею.
Если в понимании человека прав Толстой, то дело, действительно, просто: нужно только вызвать на свет ту силу
жизни, которая бесчисленными ключами бьет в недрах
человечества.
В мертвых и бесплодных недрах
человечества только чуть сочатся вялые струйки
жизни, ничего из этих недр не вызовешь.
Прямо непонятно, как Ницше, так всегда настаивавший на аморальном существе
жизни, не хотел видеть, что одною из центральнейших проблем милой ему трагедии была как раз проблема «нравственного миропорядка» — нелепейшая из всех проблем, какие когда-либо ставило себе упадочное
человечество.
Вечно свежими и молодыми, полными неумирающей
жизни останутся для
человечества поэмы Гомера.
Отчего не убить старушонку-процентщицу — так себе, «для себя», чтоб только испытать страшную радость свободы? Какая разница между жертвою
жизнью в пользу
человечества и какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткою? Отчего невозможно для одного и того же человека изнасиловать малолетнюю племянницу г-жи Ресслих и все силы свои положить на хлопоты о детях Мармеладовой? Для чего какая-то черта между добром и злом, между идеалом Мадонны и идеалом содомским?
«Когда
человечество не стыдилось еще своей жестокости, — говорит он, —
жизнь на земле была радостнее, чем теперь.
О, не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них
жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек — с тех пор, как он стал человеком, — стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности зверя». Он чувствовал свою общность с другими людьми, с народом, с
человечеством. И он знал то, чего не знает зверь, — стыд.
В великой своей убогости и нищете стоит перед Ницше наличный человек, лишенный всякого чувства
жизни, всякой цельности, с устремлениями, противоречащими инстинктам, — воплощенная «биологическая фальшивость» и «физиологическое самопротиворечие». «Общее отклонение
человечества от своих коренных инстинктов, — говорит Ницше, — общий декаданс в деле установления ценностей есть вопрос par excellence, основная загадка, которую задает философу животное-«человек»
Напротив: в полном банкротстве живой
жизни, в победительном и окончательном выявлении человеческой неспособности жить, — «в этом и только в этом» он способен видеть «религиозный и метафизический смысл» даже борьбы
человечества за улучшение
жизни.
Непосредственное чувство
жизни утеряно большинством
человечества.
В добывании силы
жизни, в выведении человека на тот путь живой
жизни, которым идет в природе все живущее, — в этом прежде всего «метафизический и религиозный смысл» также и социального освобождения
человечества.
Нет, конечно! Если смысл всей борьбы
человечества за улучшение
жизни — в том, чтобы превратить
жизнь в пирушку, сделать ее «сытою» и «благоустроенною», то не стоит она этой борьбы. Но смысл не в этом. Обновление внешнего строя — только первый, необходимый шаг к обновлению самого человека, к обновлению его крови, нервов, всего тела, к возрождению отмирающего инстинкта
жизни.
Неточные совпадения
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для
человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую
жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя
человечества.
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием
жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему
человечеству.
В ней говорится, что
человечество — глупо,
жизнь — скучна, что интересна она может быть только с богом, с чертом, при наличии необыкновенного, неведомого, таинственного.
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к счастью, невозможно. Заметь: к счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается
человечество от человека? И отвечает: если
жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы
человечества, — здорово?