Неточные совпадения
Далека от
человека жизнь природы; «духом немым и глухим» полна для него эта таинственная жизнь. Далеки и
животные. Их нет вокруг
человека, ом не соприкасается душою с их могучею и загадочною, не умом постигаемою силою жизни. Лишь редко, до странности редко является близ героев Достоевского то или другое
животное, — и, боже мой, в каком виде! Искалеченное, униженное и забитое, полное того же мрака, которым полна природа.
Зато в невероятном количестве встают перед ними всякого рода низшие
животные, гады и пресмыкающиеся, наиболее дисгармоничные, наибольший ужас и отвращение вселяющие
человеку.
Жабы и паучихи навряд ли, конечно, испытывают при этом какое-нибудь особенное сладострастие. Тут просто тупость жизнеощущения, неспособность выйти за пределы собственного существа. Но если инстинкты этих уродов
животной жизни сидят в
человеке, если чудовищные противоречия этой любви освещены сознанием, то получается то едкое, опьяняющее сладострастие, которым живет любовь Достоевского.
Наблюдая
человека как его рисует Достоевский, то и дело приходится вспоминать самые уродливые, самые дисгармонические явления в мире
животных — те уклонения, ошибки и неудачные «пробы», которые делает природа в трудной своей работе по гармонизации жизни.
Вокруг
человека — огромное море жизни:
животные, растения. У них нет рассудка, они не умеют говорить. Но в них есть самое важное, что и в
человеке важнее рассудка и слов.
И повсюду у Толстого только как будто эта механическая причина отделяет
животных от
людей.
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе,
животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала
животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением
человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною жизнью.
И не только в
животных есть для Толстого эта тайная, но близкая
человеку жизнь. Есть она и в растениях.
Развиваясь в направлении к интеллекту,
человек оставил по дороге много других способностей, — эти способности сильны в
животных, развившихся в ином направлении.
В отношении Толстого к своему роману замечается та же рассудочная узость и мертвенность, как в его отношении, например, к «Крейцеровой сонате». Каждая строка «Сонаты» кричит о глубоком и легкомысленном поругании
человеком серьезного и светлого таинства любви. Сам же Толстой уверен, что показал в «Сонате» как раз противоположное — что сама любовь есть «унизительное для
человека животное состояние», есть его «падение».
О будущей жизни он тоже никогда не думал, в глубине души неся то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что, как в мире
животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую, — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, желудь в дуб, — так и
человек не уничтожается, но только изменяется.
Так в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что всем
животным и
людям даны умиление и радость весны, а считалось священным и важным то, что накануне получена была за номером бумага».
Всюду вокруг эта близкая, родная душа, единая жизнь, — в
людях, в
животных, даже в растениях, — «веселы были растения», — даже в самой земле: «земля живет несомненною, живою, теплою жизнью, как и все мы, взятые от земли».
Психе, как указывает Нэгельсбах, есть у Гомера принцип
животной, а не духовной жизни, это, сообразно первоначальному значению слова, — «дух», дыхание
человека. Покинув тело, эта психе-душа улетает в подземное царство в виде смутного двойника умершего
человека, в виде тени, подобной дыму. (Она лишена чувства, сознания, хотения. — как раз всего того, что составляет «я»
человека, его душу в нашем смысле.)
В первобытные времена
человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно
животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.
Вячеслав Иванов, русский исследователь «эллинской религии страдающего бога», видит в дионисическом безумии-экстазе характернейшую и почетнейшую особенность
человека.
Человек, по его мнению, прежде всего — animal ecstaticum. «Когда
животное сошло с ума, — оно стало
человеком». Навряд ли это так.
Животное способно сходить с ума, впадать в несомненно дионисическое безумие, — и от этого еще не становится
человеком.
Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет для жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут
человек и
животное, — говорит он, — ты должен иметь еще и волю к неведению и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения была бы невозможна сама жизнь, что оно есть условие, при котором все живущее только и может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения».
Усталый пессимистический взгляд, недоверие к загадке жизни, ледяное «нет» отвращения к жизни — это вовсе не признаки самых злых веков человеческого рода; они выступают, скорее, на свет, когда приходит болезненная изнеженность и оморализованность, вследствие которых
животное «
человек» научается в конце концов стыдиться всех своих инстинктов.
«Чтоб вынести тот крайний пессимизм, отзвуки которого тут и там слышатся в моем «Рождении трагедии», чтобы прожить одиноким, «без бога и морали», мне пришлось изобрести себе нечто противоположное. Быть может, я лучше всех знаю, почему смеется только
человек: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое
животное, — по справедливости, и самое веселое».
Неточные совпадения
— Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу и
животных и
людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и обманов весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения,
животные и
люди.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении
человека как
животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое
животное, жестокое и ужасное дело, что ни один
человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих
людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми
животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.