Неточные совпадения
О, он, конечно, не мог
говорить тогда этими
словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо; но теперь ему казалось, что он все это
говорил и тогда».
Непонятные
слова эти глубоко западают в душу Раскольникова. Он
говорит Разумихину: «Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет».
Во время минут этих Мышкину становится понятно необычайное
слово о том, что «времени больше не будет». То же самое
говорит и Кириллов: «Времени больше не будет, потому что не надо. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме».
Вокруг человека — огромное море жизни: животные, растения. У них нет рассудка, они не умеют
говорить. Но в них есть самое важное, что и в человеке важнее рассудка и
слов.
Князь Андрей объясняется Наташе в любви. «Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее
говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем
говорить, когда нельзя
словами выразить того, что чувствуешь?»
«Наташа уморительна, —
говорит про сестру Николай Ростов. — Ведь как она Пьера под башмаком держит, а чуть дело до рассуждений, — у ней своих
слов нет, — она так его
словами и
говорит».
Как мы уже видели, Николай Ростов отзывается о сестре: «Наташа уморительна. Чуть дело до рассуждений, у ней своих
слов нет, — она так
словами Пьера и
говорит». Сам Толстой отмечает, что умственным, отвлеченным делам мужа Наташа приписывала огромную важность, не понимая их. Значит ли это, что связь между Наташей и Пьером — исключительно лишь животная, что при телесной близости между ними — полная духовная разъединенность и непонимание?
Николай Ростов смеется: «У нее своих
слов нет, она так его
словами и
говорит». Но он ничего не знает о той таинственной лаборатории, из которой вышли эти
слова. Пусть они формулированы Пьером, это не значит, что они только его, а не Наташины также.
Каренин
говорит жене нежные, любовные
слова — «тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, — тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так
говорил».
Одной дорого ее положение в свете, другому — его свобода… Что же такое для них их любовь? Серьезное, важное и радостное дело жизни или только запретное наслаждение? Помешали наслаждению, — и остается только плакать, «как плачут наказанные дети»? А ведь когда зарождалась любовь, Анна проникновенно
говорила Вронскому: «Любовь… Это
слово для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять…»
Словами Вронский продолжает
говорить о необходимости разрыва.
Уж ему и ей одновременно является во сне зловещий мужик со взъерошенною бородою, маленький и страшный; он копошится руками в мешке с железом и
говорит какие-то непонятные французские
слова. В ужасе оба смотрят друг на друга.
Но, слава богу, кроме Амиеля и проповедника Толстого, мы имеем еще Толстого-художника. И одно
слово этого художника тяжелее и полноценнее, чем многие томы тех двух писателей. Художник же этот
говорит...
Так уверяет Толстой. Но в дальнейшем мы нигде не видим ничего, что
говорило бы об этом обновлении Андрея. Приходится верить Толстому на
слово. А мы уже знаем: когда художник требует, чтоб ему верили на
слово, — это верный знак, что верить ему не следует.
Князь Андрей входит в жизнь. Портрет покойной жены, в котором он раньше читал горькое обвинение жизни, теперь изменился. «Она уже не
говорила мужу прежних страшных
слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые
словом, тайные, как преступление, мысли, которые изменили всю его жизнь».
На лице раненого вспыхивает выражение сознания торжественности наступающей минуты, он
говорит Пьеру: «Всем народом навалиться хотят; одно
слово — Москва».
И вдруг он узнал в своем плену не
словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уже
говорила нянюшка: что бог — вот он, тут, везде.
Вот что
говорили они, и после
слов таких каждый возлюбил себя больше всех…
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется о «красоте», ушедшей из мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, —
говорит он, совсем в одно
слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в тихом величии правил тогда своей золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная природа».
Часто и любовно употребляет Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их упорно переводят «христианскими»
словами: долготерпение, многотерпеливый дух, многострадальный, страдалец. Но совсем другое обозначают эти
слова у Гомера — не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую способность обмозоливаться против страданий. Одиссей
говорит...
Ведь это самое, почти даже теми же
словами,
говорит…
В «Ессе homo» Ницше
говорит: «Заратустра определил однажды, со всею строгостью, свою задачу — это также и моя задача: он есть утверждающий вплоть до оправдания, вплоть до искупления всего прошедшего». Ницше имеет в виду следующие
слова Заратустры...
«Я,
говоришь ты — и горд этим
словом. Но больше его, — во что ты не хочешь верить, — твое тело и его великий разум: он не
говорит «я», он творит «я».
Между тем, вчера он недоумевал, как можно ставить жизни вопросы об ее смысле и ценности; вселенная
говорила ему. «жизнь и блеск!» Сегодня же она, сама в себе нисколько не изменившаяся,
говорит ему: «погребение!» И напрасны попытки силою представления и воспоминания удержаться при вчерашнем жизнеотношении; то, что вчера было полно покоряющей душу убедительности, сегодня превратилось в мертвые
слова, брезгливо отвергаемые душою.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как
говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и
слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Хлестаков. Ну, да что, зачем?
говори в коротких
словах.