Неточные совпадения
— Тогда бы ты уж должен больше о нас заботиться… На черный день у нас ничего нету. Вон, когда ты у Гебгарда разбил хозяйской кошке голову, сколько ты? —
всего два месяца пробыл без работы,
и то чуть мы с голоду не перемерли. Заболеешь ты, помрешь — что мы станем делать? Мне что, мне-то
все равно, а за что Зине пропадать? Ты
только о своем удовольствии думаешь, а до нас тебе дела нет. Товарищу ты последний двугривенный отдашь, а мы хоть по миру иди; тебе
все равно!
Небольшая лампа с надтреснутым колпаком слабо освещала коричневую ситцевую занавеску с выцветшими разводами; на полу валялись шагреневые
и сафьянные обрезки. В квартире
все спали,
только в комнате Елизаветы Алексеевны горел свет
и слышался шелест бумаги. Андрей Иванович разделся
и лег, но заснуть долго не мог. Он кашлял долгим, надрывающим кашлем,
и ему казалось, что с этим кашлем вывернутся
всего его внутренности.
Александра Михайловна снова улеглась спать, но заснуть не могла. Она ворочалась с боку на бок, слышала, как пробило час, два, три, четыре. Везде была тишина,
только маятник в кухне мерно тикал,
и по-прежнему протяжно
и уныло гудели на крыше телефонные проволоки. Дождь стучал в окна. Андрея Ивановича
все не было. На душе у Александры Михайловны было тоскливо.
— Почему? Потому что жизнь такая! — Андрей Иванович вздохнул, положил голову на руки,
и лицо его омрачилось. — Как вы скажете, отчего люди пьют? От разврата? Это могут думать
только в аристократии, в высших классах. Люди пьют от горя, от дум… Работает человек
всю неделю, потом начнет думать; хочется всякий вопрос разобрать по основным мотивам, что? как? для чего?… Куда от этих дум деться? А выпьешь рюмочку-другую,
и легче станет на душе.
«Ванечка, миленький,
только учись, пожалуйста!» Протащат этак по
всем наукам, а там уж
и местечко готово: пожалуйте, получайте жалованье!..
Александра Михайловна ввела под руку Андрея Ивановича; на скамейке у окна
только что освободилось место. Андрей Иванович сел, Александра Михайловна осталась стоять. Андрей Иванович был в торжественном
и решительном настроении; он был готов на
все, чтоб
только поправиться; так он
и собирался сказать доктору: «Лечите меня, как хотите, что угодно делайте со мной, я
все исполню, —
только поставьте на ноги!»
Андрея Ивановича отвели в ванную, а оттуда в палату. Большая палата была густо заставлена кроватями,
и на
всех лежали больные.
Только одна, на которой ночью умер больной, была свободна; на нее
и положили Андрея Ивановича. Сестра милосердия, в белом халате
и белой косынке, поставила ему под мышку градусник.
Не мысль об истории с Ляховым мучила Андрея Ивановича.
Вся эта история казалась ему теперь бесконечно мелкою
и пошлою, мстить он больше не хотел,
и Ляхов возбуждал в нем
только гадливое чувство. Андрей Иванович страдал гораздо сильнее прежнего, он страдал совсем от другого — от нахлынувших на него трезвых дум.
О, эти трезвые думы!.. Андрей Иванович всегда боялся их. Холодные, цепкие
и беспощадные, они захватывали его
и тащили в темные закоулки, из которых не было выхода. Думать Андрей Иванович любил
только во хмелю. Тогда мысли текли легко
и плавно,
все вокруг казалось простым, радостным
и понятным. Но теперь дум нельзя было утопить ни в вине, ни в работе; а между тем эта смерть, так глупо
и неожиданно представшая перед Андреем Ивановичем, поставила в нем
все вверх дном.
А между тем
всему конец, впереди — одна смерть, а назади — жизнь дикая
и пьяная, в которой настоящую радость, настоящее счастье давала
только водка.
Александра Михайловна, стиснув зубы, смотрела на его красное, потное лицо. Три недели назад Василий Матвеев ущипнул ее в руку около плеча,
и она сурово оттолкнула его. «Ишь, недотрога какая выискалась!» — ядовито заметил он
и с тех пор стал во
всем теснить.
Только ту неделю, когда Александра Михайловна напоила его кофеем, он был немножко ласковее.
Мысль обращалась на мастерскую,
и Александре Михайловне представлялось, как
все там быстро движется, торопится, старается, а над этой суетой тяжело лежит что-то холодно-жадное
и равнодушное,
и только оно одно имеет пользу от этой суеты; а что от нее им
всем?
Она возвращалась домой глубоко одинокая. Была суббота. Фальцовщицы
и подмастерья, с получкою в кармане, весело
и торопливо расходились от ворот в разные стороны. Девушек поджидали у ворот кавалеры — писаря, литографы, наборщики. У
всех были чуждые лица,
все были заняты
только собою,
и Александре Михайловне казалось, — лица эти так же мало способны осветиться сочувствием к чужой беде, как безучастные лица бумажных Пушкиных.
— Это я себе руку зарезал на работе… Фельдшер посыпал каким-то пульвером,
и еще больше заболела.
Только я понял, что фельдшер неправильно сделает. «Нет, — я думаю, — надо не так». Взял спермацетной мази, снапса
и вазелина, сделал мазь, положил на тряпку,
и все сделалось сторовое. Теперь уже можно работать, а раньше эту целую неделю
и не работал.
Она низко наклонилась над чашкою, чтоб Лестман не видел ее лица, а сама думала: «
Всем,
всем им нужно одного — женского мяса: душу чужую по дороге съедят,
только бы добраться до него…» Она резко
и неохотно стала отвечать на вопросы Лестмана, но он этого не замечал. Помолчит, выпьет стакан чаю
и расскажет, как он в Тапсе собирал муравьиные яйца для соловьев.
— Вот какой народ здесь в Петербургской губернии! Самый дикий народ, самый грубый. Поезжайте вы в Архангельскую губернию или Ярославскую. Вот там так развитой народ.
И чем дальше, тем лучше. А в Смоленской губернии!.. Оттуда такое письмо тебе пришлют, что любо читать. А здесь, конечно, обломы
все,
только что в человеческой коже. Как они говорят: «Эка! пущай!..»
И Александра Михайловна пробовала говорить им это, убеждать, но, как
только доходило до дела, она чувствовала, что
и самой ей приходится плюнуть на
все, если не хочет остаться ни при чем.
Они сели на скамейку бульвара около Шестой линии. Окна магазинов были темны,
только в мелочных лавочках светились огни. По бульвару двигалась праздничная толпа. Заморосил мелкий дождь. Туманная паутина наседала на город
и становилась
все гуще. Электрический фонарь на перекрестке, сияя ярким огнем, шипел
и жужжал, как будто громадная голубая муха запуталась в туманной паутине
и билась, не в силах вырваться.
— А правда, Александра Михайловна, красивый он? Всякий, кто ни посмотрит, удивляется. Из
всей команды его наперед ставят на смотрах.
Все девушки на него заглядываются. А он говорит: «Никого мне не надо,
только тебя, говорит, одну я люблю…»
И, знаете, я вам уж
всю правду скажу: я беременна от него. Третий месяц… Ребеночек будет у нас. Правда, смешно?
— Нет, Александра Михайловна, вы так не говорите. Он хороший. Зачем вы об нем так плохо понимаете? Конечно,
всем завидно — всякой лестно такого красавца отбить. А он этой Феньки-шлюхи больше
и видеть не может.
Только, говорит, скопишь сто рублей, —
и женимся.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы
только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы
только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его?
только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Запиши
всех, кто
только ходил бить челом на меня,
и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)