Неточные совпадения
Андрей Иванович уже пять
дней не ходил в мастерскую: у него отекли ноги, появилась одышка и обычный кашель стал сильнее.
— К Корытовым в угол новая жиличка въехала. Жена конторщика. Конторщик под новый год помер, она с тремя ребятами осталась. То-то бедность! Мебель, одежду — все заложили, ничего
не осталось. Ходит на водочный завод бутылки полоскать, сорок копеек получает за
день. Ребята рваные, голодные, сама отрепанная.
— Потому, что твое
дело — хозяйство. У тебя и так все
не в порядке; посмотри, какой самовар грязный, посмотри, какая пыль везде. Словно в свином хлеве живем, как мужики! Ты лучше бы вот за этим смотрела!
— Тогда бы ты уж должен больше о нас заботиться… На черный
день у нас ничего нету. Вон, когда ты у Гебгарда разбил хозяйской кошке голову, сколько ты? — всего два месяца пробыл без работы, и то чуть мы с голоду
не перемерли. Заболеешь ты, помрешь — что мы станем делать? Мне что, мне-то все равно, а за что Зине пропадать? Ты только о своем удовольствии думаешь, а до нас тебе
дела нет. Товарищу ты последний двугривенный отдашь, а мы хоть по миру иди; тебе все равно!
Андрей Иванович сидел у стола, положив кудлатую голову на руку и устремив блестящие глаза в окно. Он был поражен настойчивостью Александры Михайловны: раньше она никогда
не посмела бы спорить с ним так упорно; она пытается уйти из-под его власти, и он знает, чье тут влияние; но это ей
не удастся, и он сумеет удержать Александру Михайловну в повиновении. Однако, чтоб
не давать ей вперед почвы для попреков, Андрей Иванович решил, что с этого
дня постарается как можно меньше тратить на самого себя.
— Что ты орешь? — строго заметила Александра Михайловна. — Главное — «ай»! Как будто в самом
деле есть чего!..
Не бегала бы по двору до ночи, так и
не было бы холодно. На дворе грязь, слякоть, а она бегает.
— Печка топлена, от жары, слава богу, деваться некуда. Поменьше бы бегала по двору, так ничего бы и
не было. Вот погоди, воротится отец, я ему расскажу; ты, должно быть, забыла, как он тебя третьего
дня отпорол.
Елизавета Алексеевна побежала в дворницкую. У дверей стоял, щелкая подсолнухи, молодой дворник. Узнав, в чем
дело, он усмехнулся под нос и моментально исчез где-то за дровами. Сегодня, по случаю праздника, в доме все были пьяны и чуть
не из каждой квартиры неслись стоны и крики истязуемых женщин и детей. Наивно было соваться туда.
—
Дело не в деньгах, а в равноправенстве. Женщина должна быть равна мужчине, свободна. Она такой же человек, как и мужчина. А для этого она должна быть умна, иначе мужчина никогда
не захочет смотреть на нее, как на товарища. Вот у нас девушки работают в мастерской, — разве я могу признать в них товарищей, раз что у них нет ни гордости, ни ума, ни стыда? Как они могут постоять за свои права? А Елизавету Алексеевну я всегда буду уважать, все равно, что моего товарища.
—
Дело не об этом, а о том, что
не смей скандала делать.
Днем на работе, вечером на курсах, придет домой — отдыха
не знает, сейчас за книгу, другой раз всю ночь просидит…
Этого они
не поймут, — ну, а между прочим, сами замечают, что в нынешнее время везде на заводах больше ценят молодого рабочего, чем который двадцать лет работает, — особенно в нашем машиностроительном
деле; старик, тот только «по навыку» может: на двухтысячную дюйма больше или меньше понадобилось, он уж и стоп!
— Немножко скоро у вас
дело делается! — Александра Михайловна кусала губы, чтоб
не расхохотаться.
Переплетная мастерская Семидалова, где работал Андрей Иванович, была большим заведением с прочной репутацией и широкими оборотами; одних подмастерьев в ней было шестнадцать человек. Семидалов вел
дело умело, знал ходы и всегда был завален крупными заказами. С подмастерьями обращался дружески, очень интересовался их личными
делами и вообще старался быть с ними в близких отношениях; но это почему-то никак ему
не удавалось, и подмастерья его недолюбливали.
— Ты чего
не в свое
дело суешься? Зачем ты меня вчера с Катькой поссорил?
Андрей Иванович пролежал больной с неделю. Ему заложило грудь, в левом боку появились боли; при кашле стала выделяться кровь.
День шел за
днем, а Андрей Иванович все
не мог освоиться с тем, что произошло: его, Андрея Ивановича, при всей мастерской отхлестали по щекам, как мальчишку, — и кто совершил это? Его давнишний друг, товарищ! И этот друг знал, что он болен и
не в силах защититься! Андрей Иванович был готов биться головою об стену от ярости и негодования на Ляхова.
— Ваше
дело!.. Правду говоря, мне немного странно, что вы относитесь так к вашему старинному товарищу; вы должны бы знать, что у него действительно были большие неприятности; невеста его бросила, он все время пьяный валяется по углам, — со стороны смотреть жалко; притом он сам себе теперь
не может простить, что так оскорбил вас. Все это
не мешало бы принять в расчет.
Для Андрея Ивановича начались ужасные
дни. «Ты — нищий, тебя держат из милости, и ты должен все терпеть», — эта мысль грызла его
днем и ночью. Его могут бить, могут обижать, — Семидалов за него
не заступится; спасибо уж и на том, что позволяет оставаться в мастерской; Семидалов понимает так же хорошо, как и он сам, что уйти ему некуда.
Андрей Иванович стал молчалив и сосредоточен; за весь
день работы он иногда
не перекидывался ни с кем ни словом.
С каждым
днем ему становилось хуже; по ночам Андрей Иванович лихорадил и потел липким потом; он с тоскою ложился спать, потому что в постели он кашлял,
не переставая, всю ночь — до рвоты, до крови; сна совсем
не было.
Даже
не пропустив за неделю ни одного
дня, — а это бывало редко, — он приносил в субботу домой
не более четырех-пяти рублей.
— Чего я сам пойду? Это твое
дело. Он родственник тебе, а
не мне.
Андрей Иванович, в ожидании Александры Михайловны, угрюмо лежал на кровати. Он уж и сам теперь
не надеялся на успех. Был хмурый мартовский
день, в комнате стоял полумрак; по низкому небу непрерывно двигались мутные тени, и трудно было определить, тучи ли это или дым. Сырой, тяжелый туман, казалось, полз в комнату сквозь запертое наглухо окно, сквозь стены, отовсюду. Он давил грудь и мешал дышать. Было тоскливо.
Он смотрел в окно, как по туманному небу тянулся дым из фабричных труб, и думал: везде кругом — заводы, фабрики, мастерские без числа, в них работают десятки тысяч людей; и все эти люди живут лишь одною мыслью, одною целью — побольше заработать себе, и нет им заботы до всех, кто кругом; робкие и алчные,
не способные ни на какое смелое
дело, они вот так же, как сейчас вокруг него, будут шутить и смеяться,
не желая замечать творящихся вокруг обид и несправедливостей.
Приходи завтра после обеда!» Иногда бланков
не выдавали по два, по три
дня.
Зато, когда у набивщиков было мало пачек, конторщик начинал торопить Александру Михайловну: «Ты, милая, поскорее работу сготовь, хоть пять тысяч принеси, все приму; уж ночь
не поспи, а постарайся, а то
дело станет».
— «Конторщик велел»… Мало ли, что тебе будет приказывать конторщик!.. Брось, пожалуйста, ты ему
не раба. Заснуть нельзя!.. «Велел»… А зачем он целых три
дня всего по тысяче давал тебе?
— Нет, так, из жалости привезла его, — быстро ответила женщина, видимо
не любившая молчать. — Иду по пришпехту, вижу — мальчонка на тумбе сидит и плачет. «Чего ты?» Тряпичник он, третий
день болеет; стал хозяину говорить, тот его за волосья оттаскал и выгнал на работу. А где ему работать! Идти сил нету! Сидит и плачет; а на воле-то сиверко, снег идет, совсем закоченел… Что ж ему, пропадать, что ли?
О, эти трезвые думы!.. Андрей Иванович всегда боялся их. Холодные, цепкие и беспощадные, они захватывали его и тащили в темные закоулки, из которых
не было выхода. Думать Андрей Иванович любил только во хмелю. Тогда мысли текли легко и плавно, все вокруг казалось простым, радостным и понятным. Но теперь дум нельзя было утопить ни в вине, ни в работе; а между тем эта смерть, так глупо и неожиданно представшая перед Андреем Ивановичем, поставила в нем все вверх
дном.
Когда Александра Михайловна пришла на следующий
день, Андрей Иванович долго молчал,
не в силах заговорить от охватившего его волнения. Наконец, сказал...
— И вовсе судьба тут ни при чем.
Дело тут от мастера зависит, а
не от судьбы.
— Хорошее
дело, хорошее
дело!
Не забываешь мастера. Другой раз и он тебе может пригодиться.
—
Не твое
дело! — резко ответила Александра Михайловна,
не поворачивая головы. Она кусала губы, чтоб сделать себе больно и
не дать прорваться рыданиям.
— Если доктор записку дает, тогда платят семьдесят пять копеек за каждый
день. У нас доктор очень добрый, всем дает, а только я
не хотел брать. Мастер всегда сердится за это. Лучше же я
не буду брать, тогда он мне будет давать хорошую работу.
— Это все равно! — поучающе произнес хозяин. — Такую трудную работу нужно всем
делить поровну, она права, работа на работу
не приходится; нужно так распределять, чтоб никому
не было обидно. Я вам это сколько раз говорил, вы знаете, я люблю, чтобы все делалось справедливо.
И Александра Михайловна пробовала говорить им это, убеждать, но, как только доходило до
дела, она чувствовала, что и самой ей приходится плюнуть на все, если
не хочет остаться ни при чем.
— Да, недаром покойник Андрей Иванович презирал женщин, — задумчиво сказала Александра Михайловна. — Смотрю я вот на наших девушек и думаю: верно ведь он говорил. Пойдет девушка на работу — бесстыдная станет, водку пьет. Андрей Иванович всегда говорил:
дело женщины — хозяйство, дети… И умирал, говорил мне: «Один завет тебе, Шурочка:
не иди к нам в мастерскую!» Он знал, что говорил, он очень был умный человек…
Был такой вечер. Девушки — злые, раздраженные — слонялись по мастерской без
дела. Только Грунька Полякова,
не спеша, фальцевала на угол объявления о санатогене, — работа легкая и выгодная, — да шили книги две девушки, на
днях угостившие Матвеева мадерой.
— Пойди, поговори с ним! Может, что можно сделать, хозяин
не узнает… А скажет, — готово
дело, придется тебе на свой счет печатать.
И
день весь будет свободный, Зина
не будет бегать без призора и ложиться спать голодною…
Ввиду спешной работы в мастерской работали и в воскресенье до часу
дня. У Александры Михайловны с похмелья болела голова, ее тошнило, и все кругом казалось еще серее, еще отвратительнее, чем всегда. Таня
не пришла. У Александры Михайловны щемило на душе, что и сегодня утром, до работы, она
не проведала Таню: проспала, трещала голова, и нужно было спешить в мастерскую, пока
не заперли дверей. Александра Михайловна решила зайти к Тане после обеда.
«Жалко Танечку», — думала она. Но жалость была больше в мыслях. В душе с жалостью мешалось брезгливое презрение к Тане. Нет, она, Александра Михайловна, — она
не пошла бы
не только из-за пятидесяти рублей, а и с голоду бы помирала… Гадость какая! Она — честная, непродажная. И от этой мысли у нее было приятное ощущение чистоты, как будто она только что воротилась из бани.
Не легкое это
дело остаться честной, а она вот сохранила себя и всегда сохранит.