Неточные совпадения
Когда мы подросли, с нами
стали читать обычные молитвы: на сон грядущий, «Отче наш», «Царю небесный». Но отвлеченность этих молитв мне не нравилась. Когда нам было предоставлено молиться без постороннего руководства, я перешел к прежней детской молитве, но ввел в нее много новых, более практических пунктов: чтоб разбойники не напали на наш дом, чтоб не болел живот, когда съешь много яблок. Теперь вошел еще один пункт, такой...
Таким тоном, что нас ждет что-то очень приятное. Он привел нас к себе в кабинет, усадил и
стал читать.
Пришел Петрученко,
стал читать результаты экзаменов и раздавать сведения, — кто переведен, кто оставлен, кому поверочные испытания. Дошел до меня.
Эти самостоятельные занятия настолько были нужнее, настолько завлекательнее, чем гимназическая труха, что я только самое необходимое время
стал отдавать официальной науке. И все вечера
читал.
Заглянул… Эх, ты, господи! Все пропустил! Катя уже лежала в постели, покрывшись одеялом, и
читала. На ночном столике горела свеча. Я видел смуглые, нагие до плеч руки, видел, как рубашка на груди выпукло поднималась. Горячо стучало в висках, дыхание
стало прерывистым… Не знаю, сколько времени прошло. Катя приподнялась, потянулась к свече, я на миг увидел над кружевным вырезом рубашки две белые выпуклости с тенью между ними, — и темнота все захлопнула.
У нас были на немецком языке сочинения Теодора Кернера и Шиллера, маленького формата, в тисненых коленкоровых переплетах, — их папа привез из своего путешествия за границу. Я много теперь
стал читать их, особенно Кернера, много переводил его на русский язык. Мне близка была та восторженная, робкая юношеская любовь, какая светилась в его стихах.
Помчался в контору изданий Германа Гоппе, на Большую Садовую. «Модный свет», № 44, от 23 ноября 1885 г. Купил несколько экземпляров. Сейчас же на улице развернул,
стал читать и перечитывать. Стихи были о Кате Конопацкой.
Стал ему
читать свои стихи. Он весело слушал, кивал головою.
Пришел домой. Захотелось перечитать «Дон-Кихота» с новой, так неожиданно появившейся у меня точки зрения. Когда
прочитал, окончательно убедился в правильности моего взгляда. Захотелось изложить его на бумаге. Написал целую
статью.
Я был очень доволен своею
статью. Собрал к себе товарищей и
прочел. Много спорили. Был, между прочим, и Печерников. На следующий день он мне сказал в университете, что передал содержание моего реферата своему сожителю по комнате, студенту-леснику Кузнецову, — тот на него напал так, что не дал спать до трех часов ночи.
Собрались. Печерников
прочел свой реферат. Я
стал возражать. Моя точка зрения всех возмутила. Но у Печерникова почему-то глаза весело горели. Дальше я перешел к форме его реферата, отметил гимназически-напыщенные обороты и спросил...
Однако мы усердно
читали его, особенно
статьи об общине и рационалистических сектах в народе — штундистах, духоборах и т. п.
Утром, как только идти, я получил письмо из дому. Со смущением
стал читать. Папа писал...
Зато с девичьей моей командой отношения
становились все ближе и горячее. Тесно обсев, они жадно слушали мои рассказы о нашем кружке, о страданиях народа, о великом, неоплатном долге, который лежит на нас перед ним, о том, что стыдно жить мирною, довольного жизнью обывателя, когда кругом так много страдании и угнетения.
Читал им Надсона, — я его много знал наизусть.
Пришлось ввести себе в бюджет новую расходную
статью, — по пятачку в день на кружку пива: номер газеты стоил пятак, а в портерной за тот же пятак можно было
читать все газеты и еженедельные журналы, и в придачу — кружка пива.
Сошлись мы вместе, сидели и молчали.
Читали его предсмертное письмо. В нем Порфиров просил товарищей простить ему его страшное преступление против общества: но он потерял веру в себя, в свои силы, в окружающих людей. Почувствовал нравственный упадок и в доказательство сообщал, что прежде ограничивался черным хлебом, а в последнее время ему
стало хотеться булок и кренделей.
Стал читать — и руки опустились.
Когда, в последние годы моего пребывания в Дерите, началась руссификация Дерптского университета и профессорам, местным уроженцам, было предложено в течение двух лет перейти в преподавании на русский язык, Кербер немедленно
стал читать лекции по-русски. Язык русский он знал плохо, заказал русскому студенту перевести свои лекции и
читал их по переводу, глядя в рукопись. И мы слушали...
И
прочел вышеприведенную цитату из
статьи Богучарского о поэтической-крепостнической старине лучинушки.
На Ветлуге рассказ Короленко быстро
стал известен, и пароходы останавливались у описанного перевоза, чтоб дать возможность пассажирам посмотреть на прославившегося Тюлина. Он знает, что его пропечатали. Когда ему
прочли рассказ Короленко, он помолчал, поглядел в сторону и, подумав, сказал...
Дома
прочел его — и ничего не понял. О ком идет речь? Кто такой Р.? Что за
статья? Раза три перечитал я, наконец, вспомнил.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в 11 утра. На лицах моих спутников я
читал то же чувство, какое было у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее
становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали //
Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако
читай ее,
читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не
станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось
читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно
станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Тут сначала
читали критические
статьи г. Н. Страхова, но так как они глупы, то скоро переходили к другим занятиям.
Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь на книгу,
стал есть и
читать вместе.