Неточные совпадения
Жизнь он вел умеренную и размеренную, часы еды
были определенные, вставал и ложился в определенный час. Но часто по ночам звонили звонки, он уезжал на час, на два к экстренному больному; после этого вставал
утром с головною болью и весь день ходил хмурый.
Мне хотелось спать, я поужинал с маленькими и лег в девять часов. А
было воскресенье, и
были гости. И за ужином у больших
были блинчики с дынным вареньем.
Ели их и Миша и Юля. Я про это узнал только
утром и горько заплакал. И спрашивал Юлю...
И я плакал еще горше. Потом стал рассуждать так: я вчера вечером блинчиков не
ел. Миша и Юля
ели. Ну и что ж? Теперь-то,
утром, — не все равно? Иначе бы я себя теперь чувствовал, если бы вчера
ел блинчики? Приятнее сейчас Юле? Вовсе нет. Одинаково у всех троих ничего сладкого.
Всегда умиляло и наполняло душу светлою радостью го, что у каждого человека
есть свой ангел-хранитель. Он невидимо стоит около меня, радуется на мои хорошие поступки, блистающим крылом прикрывает от темных сил. Среди угодников
были некоторые очень приятные. Николай-угодник, например, самый из всех приятный. Ночью под шестое декабря он тайно приходил к нам и клал под подушку пакеты.
Утром проснешься — и сейчас же руку под подушку, и вытаскиваешь пакет. А в нем пастила, леденцы, яблоки, орехи грецкие, изюм.
Меня все это очень поразило, потому что из всех работников Герасим выделялся своим благочестием: всегда
ел без шапки, крестился перед едою, даже когда предстояло съесть пару огурцов.
Утром встают работники, даже лбы не перекрестят. А Герасим стоит около садовой ограды лицом к восходящему солнцу, и долго молится: широко перекрестится, поклонится низко и, встряхнув волосами, выпрямится. И опять и опять кланяется.
Последние два стиха, когда они уже
были написаны, — я сообразил, — не мои, а баснописца Хемницера: он себе сочинил такую эпитафию. Ну что ж! Это ничего. Он так прожил жизнь, — и я хочу так прожить. Почему же я не имею права этого пожелать? Но
утром (
было воскресенье) я перечитал стихи, и конец не понравился: как это молиться о том, чтоб остаться голым! И сейчас же опять в душе заволновалось вдохновение, я зачеркнул последний стих и написал такое окончание...
И решил: пойду завтра
утром к обедне к Петру и Павлу. Вдруг
будут и Конопацкие! Мало
было надежды, — но вдруг! Тогда уж, чего бы это мне ни стоило, возьму себя за шиворот, прямо после службы подойду к ним и поздороваюсь.
Как я в первый раз
был пьян. — Именьице наше
было в двух участках: пахотная земля с усадьбою лежала совсем около железнодорожного пути, а по ту сторону пути, за деревнею Барсуки, среди других лесов
было и нашего леса около сорока десятин. В глубине большой луговины, у опушки, стоял наш хутор — изба лесника и скотный двор. Скот пасся здесь, и каждый день
утром и вечером мы ездили сюда за молоком.
Любовь
была чистая и целомудренная, с нежным, застенчивым запахом, какой
утром бывает от луговых цветов в тихой лощинке, обросшей вокруг орешником. Ни одной сколько-нибудь чувственной мысли не шевелилось во мне, когда я думал о Конопацких. Эти три девушки
были для меня светлыми, бесплотными образами редкой красоты, которыми можно
было только любоваться.
Уехали мы с вареньем, пирогами, окороком ветчины. Две бессонных ночи в густо набитом вагоне третьего класса, где возможно
было только дремать сидя.
Утром в лиловой мгле дымных пригородов затемнел под солнцем непрерывный лес фабричных труб. Николаевский вокзал. И этот особенный, дымный и влажный запах Петербурга.
Утром и вечером
пили чай с черным хлебом, и ломти его посыпали сверху тертым зеленым сыром.
„
Утром больного нашли мертвым. Лицо его
было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу“.
Хоронили его в ясное мартовское
утро. Снег блестел, вода капала с крыш. Какие у всех на похоронах
были славные лица! Я уж не раз замечал, как поразительно красиво становится самое ординарное лицо в минуту искренней, глубокой печали. Гроб все время несли на руках,
были венки.
Я собирался уезжать. Жил я совсем один в небольшом глинобитном флигеле в две комнаты, стоявшем на отлете от главных строений. 1 октября
был праздник покрова, — большой церковный праздник, в который не работали. Уже с вечера накануне началось у рабочих пьянство.
Утром я еще спал. В дверь постучались. Я пошел отпереть. В окно прихожей увидел, что стучится Степан Бараненко. Он
был без шапки, и лицо глядело странно.
В 1872 году Глеб Успенский
был в Париже. Он побывал в Лувре и писал о нем жене: «Вот где можно опомниться и выздороветь!.. Тут больше всего и святее всего Венера Милосская. Это вот что такое: лицо, полное ума глубокого, скромная, мужественная, словом, идеал женщины, который должен
быть в жизни. Это — такое лекарство от всего гадкого, что
есть на душе, что не знаю, — какое
есть еще другое? В стороне стоит диванчик, на котором больной Гейне, каждое
утро приходя сюда, плакал».
Мы ездили большой компанией в Байдарскую долину, в деревню Скели, к замужней дочери С. Я. Елпатьевского, Людмиле Сергеевне Кулаковой. Ночью, при свете фонарей, ловили в горной речке форелей.
Утром, в тени грецких орешников,
пили чай. Растирали в руках листья орешника и нюхали. Андреев сказал...
Работал Андреев по ночам, до четырех-пяти часов
утра, и все время
пил крепкий чай.
После ужина вдруг взял бутылку вина и собрался идти гулять. Настасья Николаевна испугалась и шепотом умолила актера пойти вместе с ним. До четырех часов они шатались по острову, Андреев
выпил всю захваченную бутылку; в четыре воротились домой; Андреев отыскал в буфете еще вина,
пил до шести, потом опять потащил с собою актера к морю, в пещеру. Тот не мог его удержать, несколько раз Андреев сваливался, — к счастию, в безопасных местах, воротились только к восьми
утра. Андреев сейчас же завалился спать.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в 11
утра. На лицах моих спутников я читал то же чувство, какое
было у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Случилось то же, что, бывает, случается в очень тихую и сильно морозную погоду. Вечер, мутная, морозная мгла, в которой ничего не разберешь. Пройдет ночь,
утром выйдешь — и в ясном, солнечном воздухе стоит голый вчера, сад, одетый алмазным инеем, в новой, особенной, цельной красоте. И эта красота
есть тихо осевшая вчерашняя мгла.
Неточные совпадения
В желудке-то у меня… с
утра я ничего не
ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, — говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
— Не то еще услышите, // Как до
утра пробудете: // Отсюда версты три //
Есть дьякон… тоже с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час целый откликается… // Такие жеребцы!..
Барин в овраге всю ночь пролежал, // Стонами птиц и волков отгоняя, //
Утром охотник его увидал. // Барин вернулся домой, причитая: // — Грешен я, грешен! Казните меня! — //
Будешь ты, барин, холопа примерного, // Якова верного, // Помнить до судного дня!
Поедешь ранним вечером, // Так
утром вместе с солнышком //
Поспеешь на базар.
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в доме
была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С
утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!