Неточные совпадения
Приходили мы к ужину усталые, потные, но удовлетворенные сознанием добросовестно исполненного гражданского долга. Никогда впоследствии ничто не наполняло меня такою гордостью
за совершенное мною полезное
дело, как эта борьба с майскими жуками.
Когда я был в приготовительном! классе, я в первый раз прочел Майн-Рида, «Охотники
за черепами». И каждый
день за обедом в течение одной или двух недель я подробно рассказывал папе содержание романа, — рассказывал с великим одушевлением. А папа слушал с таким же одушевлением, с интересом расспрашивал, — мне казалось, что и для него ничего не могло быть интереснее многотрудной охоты моих героев
за скальпами. И только теперь я понимаю, — конечно, папа хотел приучить меня рассказывать прочитанное.
В чем же
дело? До сих пор не могу понять, как это случилось, — но всю первую часть книги я принял
за… предисловие. А это я уже и тогда знал, что предисловия авторы пишут для собственного удовольствия, и читатель вовсе их не обязан читать. И начал я, значит, прямо со второй части…
Все, что он делал, он делал, казалось мне, нарочно и мне назло. Стоило мне случайно увидеть его в гимназии или на улице, — и весь мой остальной
день был отравлен воспоминанием о нем. На его глазах я из кожи лез, чтоб отличиться; больше бы не мог стараться, если бы смотрела сама Маша Плещеева. На сшибалке, например, когда он подходил и смотрел, — молодецки сшибаю одного
за другим, продвигаюсь вперед; украдкой взгляну на него, — а он уж равнодушно идет прочь, ничуть не прельщенный моими подвигами.
— Дайте мне взаймы двадцать рублей. Через три
дня я получу в женском епархиальном училище
за уроки музыки, — отдам.
На следующий
день, только что Геннадий Николаевич сел
за учительский стол, вдруг...
За мной идут немногие,
Но всё великие мужи,
Которые безропотно
Несут тяжелые труды.
Но я веду их всех к бессмертию,
Введу в собрание богов,
И будет славе их бессмертная
Блистать в теченье всех веков».
Тогда-то, свыше вдохновенный,
Воскликнул юноша: «Тебя
Я избираю, Добродетель,
Во всех
делах вести меня.
Пускай другие предаются
Тому презренному покою,
А я тебе тобой клянуся
Всегда идти лишь
за тобою...
На следующий
день мама с возмущением заговорила со мною об угрозе, которую я применил к девочкам в нашей ссоре
за дом. Рассказывая про Зыбино, сестры рассказали маме и про это. А папа целый месяц меня совсем не замечал и, наконец, однажды вечером жестоко меня отчитал. Какая пошлость, какая грязь! Этакие вещи сметь сказать почти уже взрослым девушкам!
— Ну, папа, вот еще! С какой стати! Все равно, наступают каникулы, мы на
днях уезжаем в деревню…
За чем это?
Иногда к нам приезжал и останавливался на
день, на два мамин брат, дядя Саша, акцизный чиновник из уезда. Перед обедом и ужином он всегда выпивал по очень большому стаканчику водки и просиживал в клубе
за картами до поздней ночи. У него была светло-рыжая борода, отлогий лоб и про себя смеющиеся глаза; я чувствовал, что весь дух нашей семьи вызывал в нем юмористическое уважение и тайную насмешку. Про Бокля он откровенно выражался так...
4 января был танцевальный вечер у нас. Так уже повелось, что на святках наш
день был 4 января, —
день моего рождения. Не потому, чтоб меня как-нибудь выделяли из братьев и сестер, а просто, — только мое рождение приходилось на праздники. Но все-таки я являлся как бы некоторым центром праздника, меня поздравляли,
за ужином пили наливку
за мое здоровье, после ужина товарищи иногда даже качали меня.
Уже
за несколько
дней началась подготовка к вечеру. Мы все чистили миндаль для оршада, в зале и гостиной полотеры натирали воском наши крашеные (не паркетные) полы. Мама приезжала из города с пакетами фруктов и сластей. У всех много было
дел и забот.
Тридцать — в месяц!.. У меня до сих пор деньги бывали только подарочные на именины (по рублю, по два) да еще — что сэкономишь с трех копеек, что нам выдавались каждый
день на завтрак. И вдруг — тридцать в месяц!
За деньги я уроков никогда еще не давал, боялся, — сумею ли, — но преодолел свою робость и сказал, что согласен. Горбатов написал мне рекомендательное письмо я сказал, чтобы я с ним пошел к генералу сегодня же, в субботу, вечером.
Решили так: сегодня я к генералу не пойду, а завтра, в воскресенье,
днем пойду на дом к Горбатову и все ему объясню. Так и сделал. Горбатов рассмеялся, сказал, что рекомендательные письма всегда так пишутся, что генерал — форменный бурбон и немецкого языка не знает. И еще раз посоветовал, чтобы
за урок я потребовал тридцать рублей.
Как я в первый раз был пьян. — Именьице наше было в двух участках: пахотная земля с усадьбою лежала совсем около железнодорожного пути, а по ту сторону пути,
за деревнею Барсуки, среди других лесов было и нашего леса около сорока десятин. В глубине большой луговины, у опушки, стоял наш хутор — изба лесника и скотный двор. Скот пасся здесь, и каждый
день утром и вечером мы ездили сюда
за молоком.
В курительной Винников мне рассказал, в чем
дело. Катя шепталась с Зиной Коренковой, а Винников говорит: «Я знаю, что вы говорите Зине». — «Нет, не знаете. Ну, что?» — «Что тут есть один гимназист, и
за него вы отдадите всех нас, грешных».
Разъезжались. Было три часа ночи. Я нашим сказал, что пойду пешком, и они уехали. А я пошел бродить по улицам. Пустынны тульские улицы ночью, на них часто
раздевают одиноких пешеходов. Но ни о чем я этом не думал. Такое счастье было в душе, что казалось, лопнет душа, не выдержит; шатало меня, как пьяного. Небо было в сплошных облаках,
за ними скрывался месяц, и прозрачный белый свет без теней был кругом и снег. И грудь глубоко вдыхала легко-морозный февральский воздух.
— Вот он как Писарева ругает. А когда Писарева выпустили из нашей крепости, он первым
делом зашел к нам поблагодарить Гаврилу Ивановича
за внимательное к нему отношение. Какое он на меня впечатление произвел! Я ждала увидеть косматого нигилиста с грязными ногтями, а увидела скромного, чрезвычайно воспитанного мальчика. И такой он был белый, белый…
Почему умирающий с голоду человек готов работать целый
день за корку хлеба?
Конопацкие купили новый огромный дом на углу Калужской улицы и Красноглазовского переулка, и в дом этот перевели свою школу и пансион.
Дело их расширялось и крепло. Помню во втором этаже маленькую первую гостиную, потом вторую, побольше,
за нею — огромный зал с блестящим паркетом.
— Что, брат, попало тебе вчера от меня? Поделом. Това-арищ называешься! Придрался к описке и высмеял перед всеми. Нет, брат, на мне обожжешься! Голыми руками
за меня не берись… А по существу
дела я вчера гораздо больше был согласен с тобою, чем с собой.
Самым любимым нашим публицистом в то время был Михайловский. Чувствовалось, — путей не было и у него. Но он дорог был революционной части молодежи
за ярую борьбу с толстовством и с проповедью „малых
дел“,
за упорные призывы не забывать широких общественных задач.
Кто крест однажды будет несть,
Тот распинаем будет вечно;
Но если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.
Награды нет для добрых
дел.
Любовь и скорбь — одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел.
Тому всех благ она дороже.
Какое
дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто следовал, любя.
Куда звал голос сокровенный?
Но кто, боясь
за ним идти,
Себя раздумием тревожит, —
Пусть бросит крест свой средь пути.
Пусть ищет счастья, если может!
Вечером 16 ноября ко мне зашел Печерников, оживленный и таинственно-радостный. Пониженным голосом, чтоб не слышали
за стенкой, он сообщил мне, что завтра, 17 ноября, исполняется двадцать пять лет со
дня смерти Добролюбова. Союз студенческих землячеств призывает всех студентов прийти завтра на Волково кладбище, на панихиду по Добролюбове.
С настроением сбитым и скомканным я вышел из дому. Был серенький осенний
день, со всегдашнею влажностью и запахом дыма в воздухе. Зашел
за Печерниковым. Попили чаю. Он спросил...
„
За что?“ — с безумною тоскою
Меня спросил твой гордый взор,
Когда внезапно над тобою
Постыдной грянул клеветою
Врагов суровый приговор.
За то, что жизни их оковы
С себя ты сбросила, кляня.
За то,
за что не любят совы
Сиянья радостного
дня,
За то, что ты с душою чистой
Живешь меж мертвых и слепцов,
За то, что ты цветок душистый
В венке искусственных цветов!
Пришлось ввести себе в бюджет новую расходную статью, — по пятачку в
день на кружку пива: номер газеты стоил пятак, а в портерной
за тот же пятак можно было читать все газеты и еженедельные журналы, и в придачу — кружка пива.
— Я, господа, человек маленький, могу протестовать только в вершковом масштабе. Заметил я, что как только придет Владиславлев в профессорскую читальню, первым
делом берется
за «Московские ведомости». Вот я нарочно и запрячу их подальше, уж он ищет, ищет… Как я еще могу протестовать?
А через две недели — новые похороны. В припадке острого душевного расстройства Гаршин бросился с четвертого этажа в пролет лестницы и через несколько
дней умер. Стискивалось сердце и не могло разжаться, нечем было дышать, хотелось схватиться
за голову, рыдать, спрашивать: «Да что же это делается?!»
Кружку, а не кружки. Все сидевшие
за одним столом пили круговую из одной кружки. Каждый выпивал около половины, пока при наклоне кружки уровень пива не доходил до нижнего края кружки; потом кружка доливалась доверху и передавалась соседу. Только при команде «экс!» каждый выпивал кружку до
дна. Очень все гигиенично, не правда ли? И это в городе науки. И это среди студенчества, в котором был большой процент сифилитиков.
Дни и ночи проводил он
за работой в своем кабинете при анатомическом театре.
Раньше все-таки пытались хвататься
за кое-какие уцелевшие обломки хороших старых программ или
за плохонькие новые —
за народовольчество,
за толстовство,
за теорию «малых
дел», — тогда возможна еще была проповедь «счастья в жертве».
У мамы стало серьезное лицо с покорными светящимися глазами. «Команда» моя была в восторге от «подвига», на который я шел. Глаза Инны горели завистью. Маруся радовалась
за меня, по-обычному не воспринимая опасных сторон
дела. У меня в душе был жутко-радостный подъем, было весело и необычно.
День передохнешь после сдачи экзамена — и опять
за работу.
Главное управление по
делам печати, случалось, забраковывало одно
за другим десятки лиц, представлявшихся на утверждение, и журнал попадал в совершенно безвыходное положение.
— Я для них достал со
дна души самый лучший мой перл, а они…
За что они так?
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала в революции, сыновья и дочери то и
дело либо сидели в тюрьмах, либо пребывали в ссылке, либо скрывались
за границей, либо высылались в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом к одной из дочерей приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем
за полторы версты от усадьбы.
Он сел писать все сызнова. Написал. Была поздняя ночь. Александра Михайловна была в то время беременна. Усталая
за день, она заснула на кушетке в соседней с кабинетом комнате, взяв слово с Леонида Николаевича, что он ее разбудит. Он разбудил, прочел. Она заплакала и сказала...
Спал Леонид долго. Часа в три
дня проснулся; мать принесла ему поесть, он выпил стакан муската и опять заснул. Вечером встал, — желтый, кислый, голос сиплый. Сердцебиение, принял строфантин. Угрюмо сидит
за стаканом крепчайшего чая, собирается принять на ночь веронал. Настасья Николаевна, измученная бессонной ночью, сказала робко...
Сделали мы собрание вышеперечисленных писателей. Выслушали нас очень настороженно. Все находили очень неудобным, что писатель сразу ничего не будет получать
за свое издание. Удалось их убедить примером на мне самом. Я им сказал, что никогда с издателями не имел
дела, издаю сам, получаю со склада комиссионный расчет каждый месяц и благодаря этому имею определенную ренту в 1000–2000 руб. в месяц, а то и больше. Неужели же это не удобнее, чем получить сразу 4–5 тысяч и не знать, когда получишь еще что-нибудь?
Однажды прислал нам для сборника свой беллетристический рассказ С. М. Городецкий. Уже началась империалистическая война. Он напечатал в иллюстрированном! журнале «Нива» чрезвычайно патриотическое стихотворение под заглавием, помнится, «Сретенье», где восторженно воспевал императора Николая II, как вождя, ведущего нас против германцев
за святое
дело. Когда я получил его рукопись, я, не читая, распорядился отослать ее ему обратно. Это изумила товарищей.