Неточные совпадения
И опять-таки у меня
было некоторое радостное недоумение, что зачинщиками таких шуток
были старшие мальчики, гимназисты старших классов, почти
студенты, — что видела это и сама Варвара Владимировна и только улыбалась.
Старшая, Люба, на полгода меня старше,
была уже взрослая, полногрудая, с нею танцевали старшие гимназисты и
студенты, за нею явно ухаживал и все время танцевал с нею гимназист-дирижер Филипп Иванов.
Студент не
будет посыпать
Ее листов золой табачной).
Когда я
был уже
студентом, Конопацкие купили для своей школы новый большой дом на Калужской улице. В старом их доме открыла школу для начинающих моя тетя, тетя Анна. Как-то
был я у нее. Прощаюсь в передней и говорю...
Сирень отцвела и сыпала на дорожки порыжевшие цветки, по саду яркой бело-розовой волной покатились цветущие розы, шиповник и жасмин. Экзамены кончились.
Будет педагогический совет, нам выдадут аттестаты зрелости, — и прощай, гимназия, навсегда! Портному уже
было заказано для меня штатское платье (в то время у
студентов еще не
было формы), он два раза приходил примерять визитку и брюки, а серо-голубое новенькое летнее пальто уже висело на вешалке в передней.
Я пришел к ним. Все в те блаженные дни
было необычно-радостно, торжественно и по-особому значительно. Блеск июньского дня; эта девушка с длинною косою и синими глазами; огромные, теперь пустынные, комнаты школы с мебелью и люстрами в чехлах; и я — в штатском костюме, с папиросой, и не гимназист, а почти уже, можно сказать,
студент.
Впоследствии, в своих фельетонах, он любил рассказывать: «Когда я
был в Англии, то мне говорил Стад…», или: «Когда я
был а Персии, то мне говорил персидский шах…»
Студентом он еще не имел таких высоких знакомств, довольствовался более скромными и рассказывал, стараясь, чтобы все кругом слышали: «Когда я
был у профессора Батюшкова, то он мне говорил…»
Но ничего этою не
было.
Были случайные, разрозненные знакомства с товарищами, соседями по слушанию лекций. Я вообще схожусь с людьми трудно и туго, а тут мое положение
было особенно неблагоприятное. Большинство
студентов первое время держалось земляческими группами, я же из туляков
был в Петербургском университете один. Все остальные поступили в Московский.
Было грустно и одиноко.
На лекции разговорился и познакомился со
студентом однокурсником. Нарыжный-Приходько, Павел Тимофеевич. Украинец, из новгород-северской гимназии. Кудлатая голова, очки, крупные губы, на плечах плед, ходит вразвалку — самый настоящий
студент. Мне приятно
было ходить с ним по улицам: вот если бы Конопацкие или сестры увидели, с какими настоящими
студентами я вожу компанию. Я и сам перестал стричь волосы и с нетерпением ждал, когда они волной лягут мне на плечи.
Нужна ли
была кому из
студентов книга, материальная помощь, рекомендация — всякий шел к Оресту Миллеру и отказа никогда не встречал.
Однажды пришел к нему
студент просить денежной помощи, а у самого профессора в это время не
было ни рубля.
В Публичной библиотеке иногда приходилось видеть: перед читальным залом, в комнате, где на высоких конторках лежат каталоги, быстро расхаживал
студент с длинными черными волосами и черной бородкой; нахмурив брови и заложив руки за спину, он ходил от площадки лестницы и углу между книжными шкафами, — и сразу
было видно, что мыслил.
Как я с ним познакомился, не помню. Должно
быть встретил случайно у товарища моего Нарыжного-Приходько, — они оба в одно время кончили новгород-северской гимназии, Шлепянов, Моисей Соломонович. Худощавый, с черненькой бородкой. Студент-естественник.
Нестройно орали украинские и студенческие песни,
пили друг с другом брудершафт, объяснялись в любви, обнимались и целовались. Я крепко целовался с высоким, очень худым студентом-однокурсником по прозванию Ходос и говорил ему...
Я
был очень доволен своею статью. Собрал к себе товарищей и прочел. Много спорили.
Был, между прочим, и Печерников. На следующий день он мне сказал в университете, что передал содержание моего реферата своему сожителю по комнате, студенту-леснику Кузнецову, — тот на него напал так, что не дал спать до трех часов ночи.
Все эту мысль одобрили. А я
был в восторге. Наконец-то
будет то, без чего студенческой жизни и представить невозможно, без чего позорно
студенту: «студенческий кружок». В спорах
будут вырабатываться взгляды, оттачиваться мысль, приобретаться навык говорить и спорить. Сговорились делать так: один из членов кружка пишет реферат, передает его для предварительного ознакомления другому члену кружка, и этот выступает первым, так сказать, «официальным оппонентом», а за ним уже и другие.
В нашем кружке студент-лесник Кузнецов прочел реферат: «Что такое народничество?» Кузнецов раньше
был офицером, ему, рассказывали, предстояла хорошая карьера, но он вышел в отставку и поступил в Лесной институт, очень нуждался и учился.
Вел песню хорошим тенором студент-естественник Воскобойников, с голодным лицом, в коричневой блузе. Голос его хватал за душу. В голове кружилось, накипали горькие похаянные слезы. Печерников слушал, бледный, поникнув головой; он
был без слуха и не
пел.
Раза два
был тот длинноволосый
студент с черной бородой, который мне внушил такое почтение, мне когда он расхаживал по Публичной библиотеке среди каталогов и «мыслил».
С ним всегда
был другой
студент, его однокурсник: высокого роста, узкогрудый, весь какой-то вихлястый;
был он мне ужасно неприятен; глаза смотрели сквозь пенсне высокомерно и нахально.
В Петербурге все шло как-то совсем не так, как мне хотелось и о чем я мечтал.
Было серо, очень мало
было ярких переживаний, мало кипения жизни. Товарищи
студенты были совсем не такие, каких я ждал. Печерников становился мне прямо неприятен.
Пошли. По дороге Печерников останавливал встречных
студентов, знакомых и незнакомых, вполголоса сообщал, что сейчас на Волновом кладбище
будет панихида по Добролюбове, и предлагал пойти на панихиду. Одни, взглянув испуганно, шарахались прочь. Другие поворачивали к Волкову кладбищу.
Приехали на конке к Волкову. На площади перед кладбищенскими воротами колыхалась огромная масса студенческой молодежи. Среди штатских одеяний студентов-универсантов старших курсов пестрели формы младших универсантов, технологов, медиков и лесников.
Были курсистки. Подъезжали конки и подвозили все новые толпы
студентов.
С мерзостным чувством предателя я пошел к конке, собиравшейся отходить в город. Она уже
была полна
студентами. Звонок. Конка покатила. Оставшиеся увидели, понеслись свистки, смех, крики...
В кружке нашем появился новый член — студент-естественник старших курсов, Говорухин. Он, видно,
был умница, очень
был начитан в общественных вопросах. Плотный, коренастый, с редкою бесцветною бородкою, сжатыми тонкими губами и внимательно приглядывающимися глазами. Как будто он все время тайно кого-то среди нас разыскивал или выбирал.
Я уже говорил, — мы
были в связи с некоторыми другими кружками и обменивались с ними докладами. Делали это так: докладчик и его „официальный оппонент“, заранее ознакомившийся с докладом, являлись в другой кружок и там читали доклад и клали начало беседе. У Говорухина
был спой кружок. Однажды он привел к нам из этого кружка докладчика.
Был это юный первокурсник-студент юридического факультета, с молодою и мягкою, круглою бородкою, со взглядом исподлобья. Фамилия его
была Генералов.
— Ну что вам стоит
выпить вторую! Со
студентами!
Через год Гаршин умер. В воспоминаниях о нем некий Виктор Бибиков, незначительный беллетрист того времени, во свидетельство большой популярности Гаршина среди молодежи рассказывал: когда они с Гаршиным возвращались с похорон Надсона и зашли в трактир
выпить рюмку водки, огромная толпа
студентов окружила Гаршина, устроила ему овацию и хотела качать, и ему, Виктору Бибикову, с трудом удалось отговорить
студентов.
Мы протолкались сквозь гущу
студентов и стали в первом ряду. Но ректор проявил большую осторожность, — а может, и мягкость душевную:
студентам не
было предложено подписаться.
Ректор сошел с кафедры. Не смолкая, гремели рукоплескания. Один
студент вскочил на подоконник и затянул „Боже, царя храни!“ Его стащили за фалды. Но та же песня раздалась с другого конца, и масса дружно подхватила.
Студенты валили к выходу, демонстративно-широко раскрывали рты и
пели.
Летом того же года он, в числе других
студентов, переписанных на добролюбовской демонстрации,
был исключен из университета, поступил в ярославский Демидовский лицей юридических наук и там окончил курс.
Исключил, без объяснения причин, несколько сот
студентов, — всех, которые
были сколько-нибудь на примете у полиции; в первую очередь
были исключены переписанные во время добролюбовской демонстрации.
Фундаментальная, научная библиотека помещалась наверху, а тут на столах
были разложены все выходившие в России журналы и газеты, выдавалась
студентам беллетристика, публицистика и ходовые в студенчестве книги для собственного чтения, а не для научной работы.
Между тем первый же параграф университетского устава гласил: «
Студент есть отдельный посетитель университета», — значит, всякое общение
студентов между собою являлось нежелательным.
Удар для Владиславлева
был жесточайший. Хохот перекатывался по всему Петербургу.
Студенты справлялись друг у друга, сколько кто получает в месяц денег, и определяли, к кому кто должен питать презрение, к кому уважение и восхищение.
Чем-то старым, старым, средними веками несло от всего здешнего жизненного уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств): Курониа (курляндское), Ливонна (лифляндское), Эстонка (эстляндское), Ригеизис (рижское), Необалтиа (немцев из России), Академиа (сборная) и Леттониа (латышская — единственная не немецкая корпорация). Большинство немецких
студентов входило в корпорации. Но
были и вне их. Эти назывались «дикими». Дикими
были и все мы, русские.
Совершенно для нас необычно
было это кастовое разделение
студентов после товарищеского равенства всех в русских университетах.
Настоящий, лихой
студент должен
был быть задирой, скандалистом, дуэлянтом.
Был у нас студент-медик Юлиус Кан, немецкий еврей.
Для
студентов, например,
была своя специальная университетская полиция — педеля, и общая полиция не смела касаться
студентов. Как бы
студент ни скандалил, что бы ни делал, арестовать его могла только вызванная из Pedellen-Stube университетская полиция.
Клич подхватывался, передавался по всему городу, и каждый
студент обязан
был бежать на выручку к товарищам. Впрочем, в мое время крик этот уже
был запрещен.
Если
студент шел с дамой, то нужно
было кланяться ему, снимая фуражку.
Срок пребывания
студента в Дерптском университете
был неограничен.
Таким
студентам название
было «Bemooste Burschen» — «обомшелые бурши».
Когда он
был еще молодым
студентом, богатый дядюшка, умирая, завещал выплачивать ему по двести рублей в месяц «до окончания университетского курса».
Нахмурив брови и в упор глядя в лицо
студенту, Раубер обстоятельно объясняет ему, что цветная тряпочка, которую он на себя навесил, никак не может способствовать изучению анатомии, а тот, кто не знает анатомии, не может
быть врачом, никоим образом не может!
Ботанику читал профессор Руссов, но его студенты-медики не посещали: он и сам полагал, что студентам-медикам не до ботаники, — слишком много более нужных для них предметов, экзаменовал только для проформы, и экзамены у него
были сплошным собранием анекдотов.
Русских
студентов в Дерптском университете
было сравнительно немного. Преподавание происходило на немецком языке, и понятно, что наши
студенты предпочитали поступать в русские университеты. Но в Дерптский легко принимали
студентов, уволенных из русских университетов за участие в студенческих волнениях и даже отбывших политическую ссылку. Вот такими-то в большинстве и
были русские
студенты. Евреев тоже принимали легче, чем в русские университеты, их
было сравнительно много.
Среди этих русских
студентов было несколько человек выдающихся.
По рассказам знавших его, это
был тип благороднейшего студента-энтузиаста, каких мы встречаем в повестях Тургенева.
Неточные совпадения
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались
студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я
буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у
студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Главное же, чему удивлялся и смеялся
студент,
было то, что Лизавета поминутно
была беременна…
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она
была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним
студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены
были вещи и кошелек.
Как: из-за того, что бедный
студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может
быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.