Неточные совпадения
Один единственный случай, когда меня выпороли. Папа одно время очень увлекался садоводством. В большом цветнике в передней части нашего сада росли самые редкие цветы.
Было какое-то растение, за которым папа особенно любовно ухаживал. К великой его
радости и гордости, после многих трудов, растение дало, наконец, цветы.
Потом стал думать о другом. Подошел к дому, вошел в железную, выкрашенную в белое будку нашего крыльца, позвонил. Почему это такая
радость в душе? Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно вспомнил: никаких денег нет, старик мне ничего не дал, не
будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
Миша под секретом рассказал это Володе, Володя без всякого секрета — старшим братьям, а те с хохотом побежали к Варваре Владимировне и девочкам и сообщили о моих видах на Машу. И вдруг — о
радость! — оказалось: после чая Маша сказала сестре Оле, что, когда
будет большая, непременно выйдет замуж за меня.
Две недели скоро прошли. Мы с Мишею уехали. Но впереди
была большая
радость. Оля и Маша осенью поступали в гимназию, это — не мальчики, их Варвара Владимировна не считала возможным отдавать в чужую семью. И Плещеевы всею семьею переезжали на зиму в Тулу.
Мы встречались с Конопацкими по праздникам на елках и танцевальных вечерах у общих знакомых, изредка даже бывали друг у друга, но
были взаимно равнодушны: шли к ним, потому что мама говорила, — это нужно, шли морщась, очень скучали и уходили с
радостью. Чувствовалось, — и мы им тоже неинтересны и ненужны.
Стоял май, наш большой сад
был, как яркое зеленое море, и на нем светлела белая и лиловая пена цветущей сирени. Аромат ее заполнял комнаты. Солнце, блеск,
радость. И
была не просто
радость, а непрерывное ощущение ее.
Да! Девочки Конопацкие с их тетей, Екатериной Матвеевной. И Люба, и Катя, и Наташа! Я повел гостей в сад… Не могу сейчас припомнить,
были ли в то время дома сестры, старший брат Миша. Мы гуляли по саду, играли, — и у меня в воспоминании я один среди этой опьяняющей
радости, милых девичьих улыбок, блеска заходящего солнца и запаха сирени.
Так полна
была душа, так радостно все в ней сверкало, билось и
пело, что хотелось кому-то принести эту невместимую
радость, благодарственного жертвою сложить к чьим-то ногам и молиться и широко простирать руки…
И становилось стыдно, блекнул блеск, обесцвечивалась
радость, глаза виновато опускались. Чтоб это лицо не укоряло, нужно
было быть серьезным, строгим и скорбным.
Мне
было совестно. И жалко папу. Но все это покрылось совершенно мною не ожиданной
радостью: кури открыто.
Всегда умиляло и наполняло душу светлою
радостью го, что у каждого человека
есть свой ангел-хранитель. Он невидимо стоит около меня, радуется на мои хорошие поступки, блистающим крылом прикрывает от темных сил. Среди угодников
были некоторые очень приятные. Николай-угодник, например, самый из всех приятный. Ночью под шестое декабря он тайно приходил к нам и клал под подушку пакеты. Утром проснешься — и сейчас же руку под подушку, и вытаскиваешь пакет. А в нем пастила, леденцы, яблоки, орехи грецкие, изюм.
Зато иногда, — ох, редко, редко! — судьба бывала ко мне милостива. Я сталкивался с Конопацкими в гуще выходящего потока, увильнуть никуда нельзя
было. Екатерина Матвеевна, смеясь черными глазами, заговаривала со мною. Катя, краснея, протягивала руку. И я шел с ними уж до самого их дома, и они приглашали зайти; я отнекивался, но в конце концов заходил. И уходил поздно вечером, пьяный от счастья, с запасом
радости и мечтаний на многие недели.
Когда
были Конопацкие: я ходил легко, легко танцевал, легко разговаривал и острил. Почти всегда дирижировал. Приятно
было в котильоне идти в первой паре, придумывать фигуры, видеть, как твоей команде подчиняются все танцующие. Девичьи глаза следили за мною и вспыхивали
радостью, когда я подходил и приглашал на танец. И со снисходительною жалостью я смотрел на несчастливцев, хмуро подпиравших стены танцевальной залы, и казалось странным: что же тут трудного — легко разговаривать, смеяться, знакомиться?
Главная тут
радость была в том, что, значит,
будет тогда предлог опять прийти к Конопацким.
Я чувствую, —
радость была так полка.
Она очень скоро уходила, — видно, я ей совсем не
был интересен. А у меня после встречи
была на душе светлая грусть и
радость, что на свете
есть такие чудесные девушки.
— Сашка! Я давно уже тебя люблю, только стеснялся сказать. Вижу, идешь ты по коридору, даже не смотришь на меня… Господи! — думаю. — За что? Уж я ли к нему… Друг мой дорогой! И с удивлением слушал самого себя. Говорят, — что у трезвого на уме, то у пьяного на языке; неужели я, правда, так люблю этого длинного дурака? Как же я этого раньше сам не замечал? А в душе все время
было торжествование и
радость от того, что мне сказал Шлепянов.
Наконец встал. Чувствовал необычайный прилив сил и небывалую радостность. Ах, как все вокруг
было хорошо! И милые люди, и поместительный наш дом, и тенистый сад. И еще особенная
радость: получил из Петербурга номер „Всемирной иллюстрации“, в нем
был напечатан мой рассказ „Мерзкий мальчишка“, — тот самый, который
был принят в „Неделю“ и не помещен из-за малых своих размеров. Я его потом послал во „Всемирную иллюстрацию“.
Папа очень сочувственно относился к моему намерению. С
радостью говорил, как мне
будет полезна для занятий химией домашняя его лаборатория, как я смогу работать на каникулах под его руководством в Туле, сколько он мне сможет доставлять больных для наблюдения. Он надеялся, что я пойду по научной дороге, стану профессором. К писательским моим попыткам он
был глубоко равнодушен и смотрел на них как на занятие пустяковое.
Осенью 1889 года я послал в «Неделю» рассказ под заглавием «Порыв». Очень скоро от редактора П. А. Гайдебурова получил письмо, что рассказ принят и пойдет в ближайшей «Книжке недели». «Рассказ очень хорошо написан, — писал редактор, — но ему вредит неясность основного мотива», Читал и перечитывал письмо без конца.
Была большая
радость: первый мой значительного размера рассказ пойдет в ежемесячном журнале.
А. И. Иванчин-Писарев, заведывавший редакцией «Русского богатства», передал мне приглашение редакции бывать на «четвергах», еженедельно устраивавшихся редакцией для своих сотрудников. Это
была для меня
радость, больше всех других
радостей, так обильно сыпавшихся на меня в эти месяцы; самой желанной, самой дорогой и близкой литературной средой
была в то время литературная группа, во главе которой стояли Н. К. Михайловский и В. Г. Короленко.
Радость, гордость и ужас охватили меня, когда я прочел это письмо. Нетрудно
было понять, что тут в деликатной форме приглашали меня самого: при огромном круге знакомств Толстых странно им
было обращаться за рекомендациями ко мне, совершенно незнакомому им человеку; очевидно, я, как автор «Записок врача», казался им почему-то наиболее подходящим для ухода за больным отцом, Если же даже все это
было и не так, то все-таки после этого письма я имел полное право предложить свои услуги.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в 11 утра. На лицах моих спутников я читал то же чувство, какое
было у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и
радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.