Неточные совпадения
С Машею встреча била неловкая и церемонная. Я почтительно расшаркался, она холодно подала мне руку. Про «ты» забыли и говорили друг другу «вы». За лето волосы у Маши отросли, она
стала их заплетать в толстую и короткую косу. Вид был непривычный, и мне
больше нравилось, как было.
Стали расхаживать, как
большие, и чинно беседовали. Юля захотела показать девочкам щенков Каштанки, но калитка на двор оказалась запертой. Была она гладкая, в сажень высоты. Юля собралась бежать кругом через кухню, чтоб отпереть калитку. Я сказал...
Бабушка мне подарила новенькую полушку. Блестящая крохотная монетка, на ней написано: «1/4 копейки». Полюбовался.
Стал думать, — что с нею делать. Опустить в копилку? Не стоит. На четверть копейки
больше, меньше, — не все равно? И что на нее купишь?
И
больше ничего не
стал слушать. Повернулся — и назад в санки свои. Кучер кричит: „Поди! поди!“ Морозной пылью серебрится мой бобровый воротник».
Анна горячо
стала доказывать, что это было бы самым
большим благодеянием для бедняков, — давать под залог деньги из десяти-двенадцати процентов в год.
Наконец, мы помирились с девочками и в той же канаве сообща
стали строить
большой дом. Выстроили, целых две недели пользовались им, до нашего отъезда.
Пробыли в саду, пока не
стало темнеть. Коробочку с папиросами я спрятал в щель под
большой беседкой. Уходя домой, Фомичев мне посоветовал...
Взвешивая теперь все обстоятельства, я думаю: совсем не к чему было мне приезжать с бала; я вправду вовсе не был нужен дома, — а просто я должен был проявить чуткость и заботу, тут
больше была педагогия. Но тогда мне
стало очень стыдно, и я ушел от папы с лицом, облитым слезами раскаяния.
Впрочем, раз в гимназии, на
большой перемене, жадно прочел
статью Писарева «Пушкин и Белинский», — товарищ дал на полчаса.
Постепенно Мерцалов
стал относиться ко мне с
большим раздражением, придирался к каждому слову, высмеивал меня, — видимо, во мне разочаровался, и вскоре совсем отставил меня от себя.
Папа радовался на меня в спорах, его глаза часто весело загорались при каком-нибудь удачном моем возражении или неожиданно для него обнаруженном мною знании. Однако ему, видимо, все страшнее
становилось, что, казалось бы, совершенно им убежденный, я все же не отхожу от темы о боге, все
больше вгрызаюсь в нее.
Теперь мне
больше всех
стала нравиться Люба.
Он
стал со мною здороваться. Подходил в буфете, радушно глядя, садился рядом, спрашивал стакан чаю. Я чувствовал, что чем-то ему нравлюсь. Звали его Печерников, Леонид Александрович, был он из ташкентской гимназии. В моей петербургской студенческой жизни, в моем развитии и в отношении моем к жизни он сыграл очень
большую роль, — не знаю до сих пор, полезную или вредную. Во всяком случае, много наивного и сантиментального, многое из «маменькиного сынка» и «пай-мальчика» слетело с меня под его влиянием.
Орест Миллер не был крупным ученым и в истории науки имени своего не оставил. Наибольшею известностью пользовалась его книга «Русские писатели после Гоголя», собрание публичных лекций о новых писателях — Тургеневе, Льве Толстом, Достоевском, Гончарове и т. д., —
статей журнально-критического типа. Он был страстным почитателем Достоевского, с
большим наклоном к старому, чуждающемуся казенщины славянофильству. В то время ходила эпиграмма...
Я возмутился,
стал возражать, но он логически и для меня неопровержимо доказал, что по существу дела мать есть именно это и ничего
больше. Но, разумеется, и среди матерей могут встречаться женщины хорошие, вполне достойные любви своих детей. Но это не лежит в существе материнства.
Помчался в контору изданий Германа Гоппе, на
Большую Садовую. «Модный свет», № 44, от 23 ноября 1885 г. Купил несколько экземпляров. Сейчас же на улице развернул,
стал читать и перечитывать. Стихи были о Кате Конопацкой.
В восьмом часу
стали сходиться. Очень скоро взялись за водку. Рюмку выпили, другую, третью.
Стали петь. Пришел Шлепянов. Выпил рюмку водки,
больше пить не
стал. Попробовал на моей скрипке аккомпанировать нашему пению, но было оно очень нестройно; он махнул рукою и положил скрипку обратно в футляр. Минут через десять встал, сказал, что у него билет на концерт.
Был и на балу у них. Это был уже настоящий бал, и зал был под
стать. Кавалеры в большинстве были новые, мне незнакомые. Осталось в памяти: блеск паркета, сверкающие белые стены, изящные девичьи лица — и какой-то холод, холод, и отчужденность, и одиночество. Исчезла всегдашняя при Конопацких легкость в обращении и разговорах. Я хмурился, не умел развернуться и
стать разговорчивым,
больше сидел в курительной комнате и курил. Люба сказала мне своим задушевным голосом...
А Минский рисовал своеобразное счастье, которое испытывает человек, дошедший до крайних границ отчаяния. Прокаженный. Все с проклятием спешат от него прочь. Все пути к радости для него закрыты. Одинокий, он лежит и рыдает в пустыне в черном, беспросветном отчаянии. Постепенно слезы
становятся все светлее, страдание очищается, проясняется, и в самой безмерности своих страданий проклятый судьбою человек находит своеобразное,
большое счастье...
На Лиговке колонну демонстрантов встретил градоначальник Грессер с
большим нарядом полиции и казаков. Студентов оцепили и продержали до сумерек. Потом
стали выпускать небольшими кучками, предварительно переписав. Несколько человек арестовали.
Все
больше Печерников
становился мне чужд, мне странно было, что он так долго оказывал на меня влияние почти гипнотическое, видел я, что он — человек мелкий и, кажется, просто паршивый — фразер и актер.
Мы протолкались сквозь гущу студентов и
стали в первом ряду. Но ректор проявил
большую осторожность, — а может, и мягкость душевную: студентам не было предложено подписаться.
Видимо, Васильеву очень приятно было помещать
статьи с таким подзаголовком, и он
стал относиться ко мне с
большою нежностью.
Стали у меня сильно разбаливаться глаза, с каждым днем все
больше.
Сделана была попытка выпустить легально
большой сборник марксистских
статей под заглавием «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития».
Вблизи, со стороны окружающих, он встречал прежний благоговейный культ, чтился как блюститель традиций старых «Отечественных записок», сотрудник Некрасова и Щедрина, бессменно стоящий «на славном посту» (так был озаглавлен
большой сборник
статей, выпущенный сотрудниками и почитателями Михайловского по случаю сорокалетия его литературной деятельности).
Книжка вызвала ряд критических
статей в журналах и газетах. Я с
большим любопытством ждал, как отзовется на книжку Михайловский? Центральное место в книжке занимала повесть «Без дороги», которою он был очень доволен. Но, ввиду позднейшего отношения ко мне Михайловского, трудно было ждать, чтобы он отнесся к книжке благосклонно. Как же выйдет он из затруднения?
Сыграв в свое время очень
большую общественно-революционную роль, они под конец совершенно выдохнулись,
стали серыми и скучными.
— Вы первый, Иван Алексеевич, не
станете ничего писать, подлаживаясь к кому бы то ни было. И это ваша великая заслуга, Подлаживание не будет художественно ценным, и мы его все равно не примем, а если в противовес «Шиповникам» и «Землям» мы создадим центр, куда потянется все живое в литературе, все любящие жизнь и верящие в будущее, то этим мы сделаем
большое и важное дело.
Неточные совпадения
«Худа ты
стала, Дарьюшка!» // — Не веретенце, друг! // Вот то, чем
больше вертится, // Пузатее
становится, // А я как день-деньской…
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще
больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и
стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем
больше секли, тем слабее
становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал:
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в
большой гостиной, как уж одна за другою
стали подъезжать кареты к ее огромному дому на
Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Она не выглянула
больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, — и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной
большой дороге.