Неточные совпадения
Ивану Ильичу
было досадно, что Катя с таким увлечением посвящает
в свои хозяйственные мечты этого чужого ей по духу
человека. Он видел, с какою открытою усмешкою слушает Леонид, — с добродушною усмешкою взрослого над пустяковою болтовнею ребенка. А Катя ничего не замечала и с увлечением продолжала говорить. Иван Ильич ушел к себе и лег на кровать.
— Вы не хорошие и не плохие. Он за народное дело
в тюрьме сидел, бедных даром лечит, а к вашему порогу подойдет бедный, — «доченька, погляди, там под крыльцом корочка горелая валялась, собака ее не хочет
есть, — подай убогому
человеку!» Ваше название — «файдасыз» [Великолепное татарское слово, значит оно: «
человек, полезный только для самого себя». Так
в Крыму татары называют болгар. (Прим.
В. Вересаева.)]!.. Дай, большевики придут, они вам ваши подушки порастрясут!
— Афанасий! Да ведь это же совсем еще не большевизм. Это социализм, за это и мы. Ведь вы
в прошлом году сами
были комиссаром, вы видели, как
людей грабили, резали, как издевались над ними. Разве кто думал о справедливом строе? Каждый тащил себе. Что из этого может выйти?
Катя пошла
в свою каморку за кухнею, села к открытому окну. Теплый ветерок слабо шевелил ее волосы.
В саду, как невинные невесты, цвели белым своим цветом абрикосы. Чтобы отвлечься от того, что
было в душе, Катя стала брать одну книгу за другою. Но, как с
человеком, у которого нарывает палец, все время случается так, что он ушибается о предметы как раз этим пальцем, так
было теперь и с Катей.
— Вы этого не могли думать. Всем записавшимся
в наш отряд я вчера вечером ясно сказал, что грабить мы не позволяем… Товарищи! — обратился он к своему отряду. — Наша красная рабоче-крестьянская армия — не белогвардейский сброд,
в ней нет места бандиту, мы боремся для всемирной революции, а не для того, чтоб набивать себе карманы приятными разными вещицами. Эти
люди вчера только вступили
в ряды красной армии и первым же их шагом
было идти грабить. Больше опозорить красную армию они не могли!
Сидели за столиками
люди в пиджаках и
в косоворотках, красноармейцы, советские барышни. Прошел между столиками молодой
человек в кожаной куртке, с револьвером
в желтой кобуре. Его Катя уже несколько раз встречала и, не зная, возненавидела всею душой.
Был он бритый, с огромною нижнею челюстью и придавленным лбом, из-под лба выползали раскосые глаза, смотревшие зловеще и высокомерно. Катя поскорей отвела от него глаза, — он вызывал
в ней безотчетный, гадливо-темный ужас, как змея.
В просторном кабинете стиля модерн, за большим письменным столом с богатыми принадлежностями, сидел бритый
человек. Катя сразу узнала неприятного юношу с массивною нижней челюстью, которого она видела
в советской столовой. Так это и
был Искандер! Но тут, вблизи, она увидела, что он не такой уже мальчик, что ему лет за тридцать.
Были до сих пор для Кати расхлябанные, опустившиеся
люди,
в которых свобода развязала притаившийся
в душе страх за свою шкуру,
были «взбунтовавшиеся рабы» с психологией дикарей: «до нашей саратовской деревни им, все одно, не дойти!» А, может
быть, — может
быть, это не все? Может
быть, не только это? И что-то еще во всем этом
было, — непознаваемое, глубоко скрытое, — великое безумие, которым творится история и пролагаются новые пути
в ней?
— А лица такие неприятные, глаза бегают… Но что
было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда не денешься от совести… Провела я их
в комнату, — вдруг
в дом комендант, матрос этот, Сычев, с ним еще матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь
человек.
Выступил Леонид. Его речь понравилась Кате. Ругнул буржуев, империалистов и стал говорить о новом строе, где
будет счастье, и свобода, и красота, и прекрасные
люди будут жить на прекрасной земле. И опять Катю поразило: волновали душу не слова его, а странно звучавшая
в них музыка настроения и крепкой веры.
— Как что? Ведь этот хлеб
люди будут есть. Вы подумайте, — выдают сейчас по полфунта
в день. И вот, вместо хорошего хлеба, получат они слежавшуюся замазку, да еще испачканную вашими сапогами.
Катя, как всегда, старалась дорыться до самого дна души, — что там у
человека, под внешними словами?
Было это под вечер. Они сидели
в виноградной беседке,
в конце миримановского сада. И Катя спрашивала...
— Ну, как же, — неужели у вас на душе совершенно спокойно? Вот, жили здесь
люди, их выбросили на улицу, даже вещей своих не позволили взять, — и вселили вас. И вы живете
в чужих квартирах, пользуетесь чужими вещами, гуляете вот по чужому саду, как по своему, и даже не спросите себя: куда же тем
было деться?
— Пройдешься мимо, — отделал себе спекулянт квартиру нашу, живет
в ней один с женой да с дочкой. Шторы, арматура блестит, пальмы у окон. И не признаешь квартирку. Вот какие права
были! Богат
человек, — и пожалуйте, живите трое
в пяти комнатах. Значит, — спальня там, детская, столовая, — на все своя комната. А рабочий
человек и
в подвале проживет,
в одной закутке с женой да с пятью ребятишками, — ему что? Ну, а теперь власть наша, и права другие пошли. На то не смотрят, что богатый
человек.
— Не
в этом
суть. Изменяйте прежние отношения, стройте новые. Но мне всегда думалось: рабочий класс строит новый мир,
в котором всем
было бы хорошо. А вы так: чтоб тем, кому
было плохо,
было хорошо, а тем, кому хорошо
было,
было бы плохо. Для чего это?
Будьте благородны и великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже
люди.
— Вот
человек — Горелов этот!
В чем душа держится, зимою перенес жесточайшую цингу; язва желудка у него, катар. Нужно
было молоко
пить, а он питался похлебкою из мерзлой картошки. Отправили его
в Крым на поправку, он и тут сейчас же запрягся
в работу. Если бы ты знала, — какой работник чудесный, какой организатор!..
Не спеша, они сошли к мосту, спустились
в овраг и побежали по бело-каменистому руслу вверх. Овраг мелел и круто сворачивал
в сторону. Они выбрались из него и по отлогому скату быстро пошли вверх, к горам, среди кустов цветущего шиповника и корявых диких слив. Из-за куста они оглянулись и замерли: на шоссе, возле трупов,
была уже целая куча всадников, они размахивали руками, указывали
в их сторону. Вдоль оврага скакало несколько
человек.
— Но отчего же, отчего? Пойми, Леня, для меня это смертельный вопрос… Зачем вы эту грязь разводите вокруг себя, эту кровь? Это хамство, это измывательство над
людьми? Ведь такого циничного надругательства над жизнью никогда еще, нигде не
было! Вы так все обставили, что только хамы и карьеристы могут к вам идти, и те, кому власть, как вино. И все человеческие слова отскакивают от вас, как вот если камушки бросать
в эту скалу.
— Удивительные вы
люди! Разве мы можем такие слова впускать себе
в душу? Как ты не понимаешь? Все кругом до самого основания изменилось, прежние отношения сломались, душа должна перестроиться на какой-то совсем новой морали… Или уже нельзя
будет жить.
— Ну, вот… — Леонид шел, качая
в руке винтовку. —
В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цигарки… Стал я читать. Смешно
было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается
в душе. С какой-то совсем другой планеты
человек. Ну, вот сегодня, с махновцем этим… Ты первого
человека в жизни убила?
Катя зашла. За стойкою с огромным обзеленевшим самоваром грустно стоял бывший владелец кофейни, толстый грек Аврамиди.
Было много болгар. Они сидели на скамейках у стен и за столиками, молча слушали. Перед стойкою к ним держал речь приземистый
человек с кривыми ногами,
в защитной куртке. Глаза у него
были выпученные, зубы темные и кривые. Питомец темных подвалов, не знавший
в детстве ни солнца, ни чистого воздуха.
— У старых работников это еще ничего, — школа
есть, — сказал он. — А вот у новых, недавних, — черт их знает, на чем душу свою
будут строить. Мы воспитание получали
в тюрьмах, на каторге, под нагайками казаков. А теперешние?
В реквизированных особняках,
в автомобилях,
в бесконтрольной власти над
людьми…
— Катя! Меня спрашивают: «Вы против смертных казней, производимых советскою властью?» А я
буду вилять, уклоняться от ответа? Это ты называешь — не задирать!.. Я тут всего третий день. И столько насмотрелся, что стыдно становится жить. Да, Катя, стыдно жить становится!.. Каждый день по нескольку
человек уводят на расстрел, большинство совершенно даже не знает,
в чем их вина. А Вера с ними, а ты водишь с ними компанию…
— Это один из самых прекрасных и самых замечательных
людей, каких я когда-нибудь встречала… Вот белогвардейская оценка! — Она засмеялась и обратилась к Вере: — Ты знаешь, недавно
в заграничных газетах
был помещен его портрет с подписью: «Начальник Ч. К. Воронько, палач Украины». Если бы увидели его, — хорош палач!
Когда Катя говорила с Надеждой Александровной или когда читала газеты, у нее
было впечатление: пришли, похваляясь, самонадеянные, тупые, не видящие живой жизни
люди, разжигают
в массах самые темные инстинкты и, опираясь на них, пытаются строить жизнь по своим сумасшедшим схемам, а к этим
людям со всех сторон спешат примазаться ловкие пройдохи, думающие только о власти и своих выгодах.
И вдруг Кате пришла мысль: мораль, всякая мораль,
в самых глубоких ее устоях, — не
есть ли она нечто временное, служебное, — совсем то же, что, например, гипотеза
в науке? Перестала служить для жизни, как ее кто понимает, — и вон ее! Вон все, что раньше казалось незыблемым, без чего
человек не
был человеком?
Там они попали
в засаду и
были истреблены до последнего
человека.
—
В народных массах совершился несомненный перелом, большевизм изживается.
В Купянске жители встретили нас на коленях, с колокольным звоном. Когда полки наши выступали из Кубани, состав их
был двести — триста
человек, а
в Украйну они вступают
в составе по пять, по шесть тысяч. Крестьяне массами записываются
в добровольцы.
В Харькове рабочие настроены резко антибольшевистски, не позволили большевикам эвакуировать заводы. Вот увидишь, через два месяца мы
будем в Москве.
Толпа
людей рыла за свалками ров, —
в него должны
были лечь их трупы. Мужчины били
в твердую почву кирками, женщины и старики выбрасывали лопатами землю. Лица
были землистые,
люди дрожали от утреннего холода и волнения. Вокруг кольцом стояли казаки с наведенными винтовками.