Неточные совпадения
Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми
и смешными; на смену вчерашнему поколению явилось новое,
и не верилось: неужели эти —
всего только младшие братья, вчерашних.
Мы вышли на берег. Спуск
весь зарос лозняком
и тальником. Приходилось прокладывать дорогу сквозь чащу. Миша
и Соня недовольно ворчали на Наташу; Вера шла покорно
и только охала, когда оступалась о пенек или тянувшуюся по земле ветку. Петька зато был совершенно доволен: он продирался сквозь кусты куда-то в сторону, вдоль реки, с величайшим удовольствием падал, опять поднимался
и уходил
все дальше.
Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержал Бесенка
и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во
все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина;
только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову
и насторожив уши, стоял
и внимательно вглядывался вдаль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться…
Но
только что они расскакались
и мой Бесенок начал наддавать,
все больше опережая Мальчика, как явилось довольно неожиданное препятствие.
Перечитал я написанное вчера… Меня опьянили яркое утро, запах леса, это радостное, молодое лицо; я смотрел вчера на Наташу
и думал: так будет выглядеть она, когда полюбит. Тут была теперь не любовь, тут было нечто другое; но мне не хотелось об этом думать, мне
только хотелось, чтоб подольше на меня смотрели так эти сиявшие счастьем глаза. Теперь мне досадно,
и злость берет: к чему
все это было? Я одного лишь хочу здесь, — отдохнуть, ни о чем не думать. А Наташа стоит передо мною, — верящая, ожидающая.
Я почти физически страдал: как
все фальшиво
и фразисто! Мне казалось, теперь Наташа видит меня насквозь;
и казалось мне еще, что
и сам я
только теперь увидел себя в настоящем свете, увидел, какая безнадежная пустота во мне…
А у нас, ведь знаете, как делается: пока гром не грянет, никто не перекрестится; а там
и пойдут телеграммами губернатора бомбардировать: «Войска давайте!»
И холеры-то пока, слава богу, у нас нет никакой, а посмотрите, какие уже слухи ходят: пьяных, говорят, таскают в больницы
и там заливают известкой, колодцы в городе
все отравлены,
и доктора,
только один чистый оставили — для себя; многие уже своими глазами видели, как здоровых людей среди бела дня захватывали крючьями
и увозили в больницу.
— Общество, разумеется, по-прежнему остается достойным себя, — продолжал Гаврилов. — В этой новой беде, которая грозит уж
и ему самому, оно забыло обо
всем и бежит спасаться, куда попало. В народе остались
только медики, а этого слишком мало. Народ нуждается в материальной помощи, а еще больше в духовной. Ни того, ни другого нет.
— Нет, что же-с? Сделайте одолжение. Но
только… Я вот
все время очень внимательно слушаю вас
и все-таки никак не могу понять, что же я… обязан делать.
— А-а! — расхохотался он, вставая. — Теперь, батенька, я вас узнал. Эхо — известная Zweikindersystem [Теория, по которой в семье должно быть не более двух детей (нем.)] или, еще лучше, «Крейцерова соната»!
Только, батюшка, вы немножко опоздали: уже
и в Западной Европе давно доказана вздорность
всего этого. Вы — толстовец!
Я
только обманывал себя «делом»; в душе
все время какой-то настойчивый голос твердил, что это не то, что есть что-то гораздо более важное
и необходимое; но где оно?
Наташа
все эти дни избегает меня. Мы сходимся
только за обедом
и ужином. Когда наши взгляды встречаются, в ее глазах мелькает жесткое презрение… Бог с нею! Она шла ко мне, страстно прося хлеба, а я — я положил в ее руку камень; что другое могла она ко мне почувствовать, видя, что сам я еще более нищий, чем она?…
И кругом
все так тоскливо! Холодный ветер дует не переставая, небо хмуро
и своими слезами орошает бессчастных людей.
Я хочу искренно ответить себе на вопрос: боюсь ли я? Нет,
и мне это очень странно. Раньше я не представлял себе, как можно жить окруженным всеобщею ненавистью; когда я видел раненых
и изувеченных, мне порою приходила в голову мысль: неужели
и со мною может когда-нибудь случиться подобное? Теперь же я представляю себе
все это очень ясно —
и только улыбаюсь. Как будто я теперь совсем другим стал. На душе светло
и бодро, кругом
все так необычно хорошо, хочется борьбы
и дела.
К одиннадцати часам
все смолкает; ни огонька во
всем Заречье, везде спят,
и только собаки бесшумно снуют по пустынным улицам.
Я уже несколько дней назад вывесил на дверях объявление о бесплатном приеме больных; до сих пор, однако, у меня был
только один старик эмфизсматик да две женщины приносили своих грудных детей с летним поносом. Но
все в Чемеровке уже знают меня в лицо
и знают, что я доктор. Когда я иду по улице, зареченцы провожают меня угрюмыми, сумрачными взглядами. Мне теперь каждый раз стоит борьбы выйти из дому; как сквозь строй, идешь под этими взглядами, не поднимая глаз.
Воротился я домой. Перепуганная кухарка сообщила, что сейчас приходила кучка пьяных чемеровцев
и спрашивали меня. Ее уверениям, что меня нет дома, они не поверили
и начали ломиться в дверь. Прохожий сказал им, что
только что видел меня у церкви Николы-на-Ржавцах. Они
все двинулись туда по Ямской улице.
Вчера вечером я воротился домой очень усталый. Предыдущую ночь
всю напролет пришлось провести в бараке, днем тоже не удалось отдохнуть: после приема больных нужно было посетить кое-кого на дому, затем наведаться в барак. После обеда позвали на роды. Освободился я
только к девяти часам вечера. Поужинал
и напился чаю, раздеваюсь, с наслаждением поглядывая на постланную постель, — вдруг звонок: в барак привезли нового, очень трудного больного. Нечего делать, пошел…
Час шел за часом, — медленно, медленно… У меня слипались глаза. Стоило страшного напряжения воли, чтоб держать голову прямо
и идти, не волоча ног. Начинало тошнить… Минутами сознание как будто совсем исчезало,
все в глазах заволакивалось туманом;
только тускло светился огонь лампы,
и слышались тяжелые отхаркивания Игната. Я поднимался
и начинал ходить по комнате.
Нужно умирать. Не смерть страшна мне: жизнь холодная
и тусклая, полная бесплодных угрызений, — бог с нею! Я об ней не жалею. Но так умирать!.. За что ты боролся, во имя чего умер? Чего ты достиг своею смертью? Ты
только жертва, жертва бессмысленная, никому не нужная…
И напрасно
все твое существо протестует против обидной ненужности этой жертвы: так
и должно было быть…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему
всё бы
только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы
только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его?
только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Запиши
всех, кто
только ходил бить челом на меня,
и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)