С. 316.], и в этой двойственности и противоречивости заключается необходимость перехода к философии, которая то же самое дело, что и религия, делает в форме мышления, тогда как «религия, как, так сказать, непроизвольно (unbefangen) мыслящий разум, остается в
форме представления» [Ср. там же.
Неточные совпадения
Поэтому религия с своими несовершенными
формами «
представления» и веры есть также лишь ступень развития его самосознания, которая должна быть превзойдена, притом именно в философии.
«Обычное
представление о Боге как отдельном существе вне мира и позади (?) мира не исчерпывает всеобщего предмета религии и есть редко чистая и всегда недостаточная
форма выражения религиозного сознания…
По сравнению с мышлением низшею
формою религиозного сознания является то, что обычно зовется «верою» и что Гегель характеризует как знание в
форме «
представления» (Vorstellung): на ней лежит печать субъективности, непреодоленной раздвоенности субъекта и объекта.
С. 324.], «
представление мое есть образ, как он возвышен уже до
формы всеобщности мысли, так что удерживается лишь одно основное определение, составляющее сущность предмета и предносящееся представляющему духу» (84) [Ср. там же.
«Все
формы, выше рассмотренные: чувство,
представление, могут, конечно, иметь содержанием истину, но сами они не составляют истинной
формы, которая необходима для истинного содержания.
Неточные совпадения
Революция, в его
представлении, не должна была изменить основные
формы жизни народа — в этом он не сходился с Новодворовым и последователем Новодворова Маркелом Кондратьевым, — революция, по его мнению, не должна была ломать всего здания, а должна была только иначе распределить внутренние помещения этого прекрасного, прочного, огромного, горячо-любимого им старого здания.
Таким образом, звуки были для него главным непосредственным выражением внешнего мира; остальные впечатления служили только дополнением к впечатлениям слуха, в которые отливались его
представления, как в
формы.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку слепого проникал главным образом в
форме звуков, и в эти
формы отливались его
представления. На лице застывало особенное внимание к звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток.
Поколения нарастали за поколениями; старики населяли сельские погосты, молодые хоронили стариков и выступали на арену мучительства… Ужели все это было бы возможно, ежели бы на помощь не приходило нечто смягчающее, в
форме исконного обихода, привычки и
представления о неизбывных „мелочах“?
Старик поперхнулся, и все нутро его вдруг заколыхалось. Мы замерли в ожидании одного из тех пароксизмов восторга, которые иногда овладевают старичками под наитием сладостных
представлений, но он ограничился тем, что чихнул. Очевидно, это была единственная
форма деятельного отношения к красоте, которая, при его преклонных летах, осталась для него доступною.