Неточные совпадения
И глубоко внизу, вдали
остались зной, муки, стенания, смерть, — на самом же деле не это было, потому что есть
то, и теперь раскрыто…
Это определение как будто теряет свою силу тогда, когда атеизм отрицает существование бога и вместе с
тем, как буддизм,
остается чрезвычайно интенсивной религией; но нетрудно распознать, что эта видимость проистекает лишь из предвзятого реалистического взгляда на существо божие, которое не подходит к буддийскому абсолютному иллюзионизму.
9:1–6).] и
тем не менее
остаться недоступным самым напряженным методическим усилиям.
Религия без науки в чем-то ущербна, но
тем не менее
остается непоколебимой верой: наука возвышает любую веру и превращает ее в очевидность (нем.).].
Места для веры и откровения здесь не
остается, н если и можно говорить об откровениях высших сфер в смысле «посвящения»,
то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «миру», к области имманентного.
«Относительно этой формы бесконечности прогресса верно прежде всего
то, что мы раньше заметили относительно качественно бесконечного прогресса, а именно, что он не есть выражение истинной бесконечности, а есть
та дурная бесконечность, которая не выходит за пределы долженствования и, таким образом, на деле
остается в конечном» (там же.
Больше
того, религия, которую хотят целиком свести к морали, в целостности своей находится выше морали и потому свободна от нее: мораль существует для человека в известных пределах, как закон, но человек должен быть способен подниматься и над моралью [Одним из наиболее ярких примеров преодоления морали является война, поэтому так трудно морально принять и оправдать войну, и
остается только религиозное ее оправдание.
Таинственный элемент в таинстве и заключается в этом жизненном общении с
тем миром, который
остается для нас закрытым, причем здешний мир ощущается тогда как вместилище
того, другого мира; короче, таинство есть переживание трансцендентного в имманентном, сообщение «благодати» творению в определенных таинственных актах.
Платон все время
остается одновременно — и в этом-то и состоит парадоксальность его философского образа — мифологом и философом, догматиком и критицистом, между
тем как
те, которые держатся за тогу основателя Академии, пугливо или брезгливо отмахиваются от всего «мифического».
С. 316.], и в этой двойственности и противоречивости заключается необходимость перехода к философии, которая
то же самое дело, что и религия, делает в форме мышления, тогда как «религия, как, так сказать, непроизвольно (unbefangen) мыслящий разум,
остается в форме представления» [Ср. там же.
Это уже фактически неверно, ибо она имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его в форме мышления; она становится, таким образом, выше формы веры; содержание
остается тем же самым» (394). «Философия является теологией, поскольку она изображает примирение Бога с самим собой (sic!) и с природой» (395).
И чем это переживание богаче, разветвленнее, глубже,
тем жизненнее религиозная истина, которая в противном смысле рискует
остаться семенем без почвы или закваской без теста, замереть от неупотребления.
Но вместе с
тем ясно, что, хотя изощренность научного внимания позволяет лучше изучить текст священных книг, а это, конечно, не
остается безрезультатным и для религиозного их постижения, однако же никакой научный анализ не раскроет в Евангелии
того вечного религиозного содержания, которое дается верующему сердцу.
То, что имманентно, не может быть в
то же время трансцендентным и постольку не трансцендентно;
то, что трансцендентно, не может быть имманентным сознанию и
остается для него запредельным.
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую
то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона
остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
Единое у Плотина неизбежно получает двойственную характеристику: будучи первоосновой, имманентной всякому бытию, оно в
то же время
остается выше всякого бытия, как трансцендентное миру и простое Единое.
Можно и не ценить политику ради нее самой и, при желании,
оставаться вверху, что случается с
теми именно, кто много видел.
Ясно, что Единое
остается трансцендентным раздельному, дискурсивному сознанию: оно έπέκεινα [Букв.: по
ту сторону, за (греч...
Хотя он и считается гораздо выше телесной природы, однако, стремясь к бестелесному и углубляясь в созерцание его, он едва равняется какой-либо искре или свече, — и это до
тех пор, пока он заключен в узы плоти и крови и, вследствие участия в такой материи,
остается относительно неподвижным и тупым.
Евномий не согласился, однако, с толкованием отрицательных имен Божиих у св. Василия В. и, не без некоторого основания, возражал: «Я не знаю, как чрез отрицание
того, что не свойственно Богу, Он будет превосходить творения!.. Всякому разумному существу должно быть ясно, что одно существо не может превосходить другое
тем, чего оно не имеет» [Несмелов, 135.]. Вопрос о значении отрицательного богословия в его отношении к положительному так и
остался у св. Василия мало разъясненным.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни
тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное,
остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
«Пресущественность Божия (την ύπερουσιότητα την θείαν) не может быть ни названа словом, ни понимаема, ни созерцаема каким бы
то ни было образом, она превосходит все и выше познания (ύπεράγνωστον), она пребывает недосягаема и для необъятной силы выше небесных умов, для всех
оставаясь совершенно и навсегда непостижимой и неизреченной.
Что касается внутреннего Мысли,
то нет никого, кто мог бы понять, что это такое; с
тем большим основанием невозможно понять Бесконечное (Ayn-Soph), которое неосязаемо; всякий вопрос и всякое размышление
остались бы тщетны, чтобы охватить сущность высшей Мысли, центра всего, тайны всех тайн, без начала и без конца, бесконечное, от которого видят только малую искру света, такую, как острие иглы, и еще эта частица видна лишь благодаря материальной форме, которую она приняла» (Zohar, I, 21 a, de Pauly, I, 129).
Итак, Эн-соф, которому принадлежит абсолютное совершенство, абсолютное единство, неизменность, неограниченность,
остается в
то же время недоступно нашему разуму и пониманию в своем существе; поэтому для него не может быть дано никакого определения, о нем не может быть поставлено никакого вопроса, для него нет никакого образа или уподобления.
Духом, потому
остается навеки истинным: кто ищет Бога не у Бога, с Богом и в Боге,
тот будет искать на всех путях и ничего не найдет» [Sebastian Franck. Paradoxa, hsg, v. H. Ziegler (Diederichs).
«В этом переживании дух не
остается более тварью, ибо он сам есть уже «божество», он есть одно существо, одна субстанция с божеством, и есть вместе с
тем и свое собственное и всех тварей блаженство» (I, 202).
Когда же она снова стряхнет с себя свою тварность (Geschöpf-seyn), тогда
остается Бог пред самим собою
тем, что Он есть» (II, 202–203).
В своих сочинениях Беме многократно пытается — все сызнова, но приблизительно из
того же материала, — строить и перестраивать свою систему, отсюда такая бесконечная масса повторений в его сочинениях [Черту эту Шеллинг называет «Rotation seines Geistes», в силу которой он «in jeder seiner Schriften wieder anfängt, die oft genun erklärten Anfänge wieder exponiert, ohne je weiter oder von der Stelle zu kommen»123 (I. c., 124).], однако материал недостаточно слушается своего мастера, изнемогающего под тяжестью его изобилия, и
остается в значительной степени сырым и непереработанным.
Вообще вопрос собственно о творении духов — ангелов и человека —
остается наименее разъясненным в системе Беме, и это делает ее двусмысленной и даже многосмысленной, ибо, с одной стороны, разъясняя Fiat в смысле божественного детерминизма, он отвергает индетерминистический акт нового творения, но в
то же время порой он говорит об этом совершенно иначе [«Воля к этому изображению (ангелов) изошла из Отца, из свойства Отца возникла в слове или сердце Божием от века, как вожделеющая воля к твари и к откровению Божества.
А что рождено из смерти, как из четырех элементов, как-то скот и вся жизнь из четырех элементов,
то не получит более тела; так же и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами, и
остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
Но что из вечного, из единого центра жизни,
то существует и
остается вечно: и все слова и дела, как рожденные из вечного,
остаются в фигуре».
В учении об эманации (напр., у Плотина) небытие, приемлющее эту эманацию,
тьма, обступающая свет,
остается совершенно пассивна, зеркальна, мертвенна, она составляет лишь некоторый минус, обусловливает ущербное состояние Абсолютного.
Здесь приличествует лишь благоговейное безмолвие пред непостижной, в недрах Абсолютного совершающейся тайной, и нет ничего более безвкусного, как разные рациональные «дедукции» творения, претензии «гнозиса», все равно метафизического или мистического [В чрезмерном «дедуцировании» творения и, следовательно, в рационализме повинен и Вл. Соловьев, следующим образом рассуждающий об этом: «Если бы абсолютное
оставалось только самим собою, исключая свое другое,
то это другое было бы его отрицанием, а, следовательно, оно само не было бы абсолютным» (Органические начала цельного знания.
Если что-либо бывает,
то необходимо ему из чего-либо возникать и куда-либо возвращаться, ибо безвоздушная область чистого небытия
остается за пределами досягаемости.
Каждое порождение, какого бы рода оно ни было, есть изменение, тогда как субстанция всегда
остается тою же, потому что она есть только одна, божественная, бессмертная сущность…
Абсолютное для нее не открывает себя в творении, не становится отцом всего сущего, как и ничто не становится матернею, меоном всего, но
остается во «
тьме кромешной» безусловного укона.
Потому приличествует, как говорит Платон, не знающему зависти божеству не
оставаться в
том actus purissimus, который мы могли бы назвать вечной теогонией и который является поглощающим (verzehrend) по отношению ко всему вне себя, но сделать этот actus purissimus [Чистейший акт (лат.).] понятным, различимым фактом (Vorgang), все моменты которого должны бы быть соединены и слажены в последнем, сведенном к единству сознания» (ib., 304).
Божество в Его внутрибожественной жизни
остается трансцендентным для твари, однако действия Божества, Его откровения, божественная сила, изливающаяся в творении, есть
то же Божество, единое, неделимое, присносущее.
Она
остается одной и
той же в основе и тогда, когда Адам «давал имена» животным, осуществляя
тем самым свою софийную связь с миром, и тогда, когда падшее человечество, после изгнания из рая, обречено было в поте лица возделывать проклятую Богом землю.
За вратами преображения
останется и умрет окончательной смертью многое из
того, что теперь неотъемлемо входит в состав нашего бытия.
«Всякое существо должно считать себя выше всего, клоп, наверно, считает себя выше вас, если может,
то наверно не захотел бы быть человеком, а
остался клопом.
Однако в
то же время не менее реальной
остается индивидуация, противопоставление отдельных людей, как индивидов, Христу-человечеству в них же.
Такое сущее ничто, бытийствующее небытие не может быть уловлено чувством, а только постулировано мыслию, да и
то лишь при
том условии, если она попытается выйти из себя, как выражается Платон, посредством «незаконнорожденного суждения» (λογισμω τινι νόθω), для этого надо начисто отмыслить всякое небытие, но и при
том все-таки не получится простого, чистого ничто, окончательной пустоты: приходится как бы заглянуть за кулисы бытия, или,
оставаясь на лицевой поверхности его, ощупать его изнанку.
Мир идеальный, софийный,
остается по
ту сторону такого бытия-небытия, иначе говоря, в нем нет места материи — ничто, и если и можно говорить о его бытии — сущести,
то лишь в особом смысле сверхбытия, до которого не достигает тень небытия.
Вот важнейшее место, сюда относящееся: «если душа благодаря ускоренному уходу освобождается от тела,
то она ни в каком отношении не терпит ущерба и познала природу зла с
тем, чтобы открылись заключенные в ней силы и обнаружились энергии творчества, которые
оставались бы втуне при спокойном пребывании в бестелесном, ибо никогда не могли бы перейти в действие, и от души
осталось бы скрытым, что она имеет» (Enn. IV, Lib. VIII, cap. 5).], а в неблагоприятном душа загрязняется и, для
того чтобы освободиться от телесных оков, должна подвергнуться очистительному процессу, которым является многократное перевоплощение в различные тела.
Хула на тело связана с метафизической хулой на мир [
Тем не менее Плотин
остается еще настолько эллином, что отношение к мирозданию некоторых гностических сект, которое некоторые историки, в числе их Целлер, распространяют и на христианство (см.: Zeller. Die Phil. d. Gr. II, Th.
«Это было бы
то же самое, как если бы двое людей обитали бы в одном и
том же прекрасном доме, причем один порицал бы его устройство и строителя и
тем не менее
оставался бы жить в нем, другой же, напротив, не порицал бы, но объяснял, что строитель весьма искусно его соорудил, но ожидает при этом, когда придет время, в которое он выйдет из него и не будет нуждаться в доме…
Моралисты и философы, аскеты и мистики привыкли презирать чувственность, и самое слово получило ассоциации и привкусы, которые нелегко забываются: для одних она есть греховное, плотское пленение духа, нечто во всяком случае подлежащее преодолению, для других она есть скверная, хотя и неустранимая, примесь, которою загрязняется чистота трансцендентальных или логических схем, необходимый трамплин для мышления, или
тот неразложимый осадок, который
остается на дне гносеологической реторты и не улетучивается ни от каких идеалистических реактивов.
И нельзя отелесненные идеи мыслить как бескачественные, однообразные монады, которые обладают способностью лишь взаимно отталкиваться друг от друга и
тем возбуждать общее чувство непроницаемости, но далее
остаются «не имеющими окон» [Согласно Лейбницу, «монады не имеют окон, через которые что-либо могло войти туда и оттуда выйти» (Лейбниц Г. В. Соч.
Реальность пространства, хотя и относительную, можно установить, лишь отправляясь от
того, что лежит в его основе, само
оставаясь сверхпространственным, т. е. от духовной телесности.