Неточные совпадения
Такого стиля инстинктивно
и сознательно ищет
и русская религиозная философия,
и для нее это искание диктуется
не притязательностью, но внутреннею необходимостью, своего рода музыкальным императивом.
Внимание читателя привлекается лишь к
таким страницам истории мысли, которые имеют прямое значение для более отчетливого выявления собственных идей автора (хотя, конечно, при этом
и прилагается забота, чтобы при эпизодическом изложении
не было существенных пробелов).
Говоря об «арианском монофизитстве», С. Н. Булгаков употребляет последний термин в его этимологическом, а
не историческом значении.], все утончающееся
и принимающее разные формы: «имманентизма» [Под «имманентизмом» С. Н. Булгаков подразумевает здесь
не только
так называемую имманентную школу (В. Шуппе, Р. Шуберт-Зольдерн, М.
Такое доктринальное предубеждение против самостоятельного трактования сущности религии
и эта догматическая нетерпимость в отношении к религии, конечно, составляют личную особенность Канта
и не имеют под собой твердой опоры даже в его собственном философствовании.
Не говоря уже о многочисленных представителях слепого, фанатического атеизма, у которых практическое отношение к религии выражается в ненависти к ней (ecrasez Finfame) [«Раздавите гадину!» (фр.) — слова Вольтера по поводу католической церкви.], здесь в первую очередь следует назвать представителей немецкого идеализма Фихте (периода Atheismusstreit) [«Спор об атеизме» (нем.) —
так называется литературный скандал, разразившийся в Иене в 1799 г. по поводу статьи
И. Г. Фихте «Об основании нашей веры в божественное управление миром», опубликованной в 1798 г. в редактируемом Фихте «Философском журнале».
Религиозный опыт в своей непосредственности
не есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический,
и, подобно тому как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать),
так лишь бледное представление о опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью.
И так продолжалось до тех пор, пока меня
не восторгла крепкая рука…
— Скажу одно: я еще никогда
не переживал
такой муки в своей в общем благополучной, хотя
и не свободной от утрат жизни.
Это может показаться безумием
и самоослеплением, хулой
и кощунством, но ведь ты же знаешь, что это
не так, тебе я
не могу сказать неправды.
Не знаю, где она совершалась, на земле или небе [Ср. с рассказом «девяти мужей», посланных князем Владимиром в Византию накануне крещения Руси: «
И пришли мы в землю Греческую,
и ввели нас туда, где служат они Богу своему,
и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле
такого зрелища
и красоты
такой…» (Изборник. М., 1969.
Но
и здесь
не дерзновенно ли, возможно ли делать
такие сопоставления?
Это положение есть
не только аналитическое суждение, выведенное на основании рассмотрения понятия религии, но вместе с тем
и религиозное синтетическое суждение a priori [Синтетические суждения a priori — в системе Канта
такие суждения, которые увеличивают данное познание
и при этом проистекают
не из опыта, а из свойств человеческого мышления.].
Однако я слышу обычное в
таких случаях возражение: возможна
и существует атеистическая религия [Термин Э. Геккеля, употребленный им в его популярной книге «Мировые загадки».], утверждающая своей основой
не Бога, но небытие, ничто,
и религия эта имеет мировое значение, считает сотни миллионов последователей: это — буддизм.
Таким образом, буддизм есть атеизм
не в том смысле, чтобы он отрицал бога, т. е. предмет религиозного отношения, но только в том, что он ничто,
и privativum, делает богом.
Однако трансцендентное
не есть
и ничто, или круглый нуль, потому что иначе
и имманентное
не сознавало бы себя имманентным, самозамкнутым, ограниченным, без
такой границы.
Таким образом, хотя имманентное: «мир» или «я», макрокосм
и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще
не данности, — тем
не менее оно противоположно трансцендентному, как таковому.
—
Такой «протест» действительно
не замедлил явиться в статье Л.
И.
При обращении же за помощью к святым последние отнюдь
не являются в качестве
таких промежуточных иерархий, заполняющих пропасть между человеком
и Богом (ибо эта бездна незаполнима никаким «эволюционным» процессом
и никаким иерархическим восхождением), но лишь как близкие нам
и, вместе с нами, предстоящие престолу Господа силы.
В сравнении с
таким отсутствием религиозного вкуса нельзя
не отметить относительной проницательности у Гегеля, который в «Философии религии» дает высокую оценку значению «культа», а в его составе, конечно,
и молитвы [См.: Гегель.
Чтобы оценить значение веры, нужно прежде всего принять, что вера хотя
и не подчиняется категориям логического, дискурсивного познания, однако тем самым еще
не низводится на степень субъективного верования, вкуса или прихоти, ибо
такое истолкование противоречит самому существу веры: это была бы неверующая вера.
Вера
не только мыслится или чувствуется, но,
так сказать,
и мыслится
и чувствуется вместе; словом, она
не одно познание, но познание
и жизнь» (А. С. Хомяков.
Но в
таком случае
не есть ли, поставим мы перекрестный вопрос,
такая же иллюзия вот это море, которое я вижу,
и этот его шум, который я слышу, эта синева неба, которую я созерцаю?
Таким же образом доводами рассудка нельзя разрушить
и непосредственной очевидности веры как самостоятельного источника религиозного восприятия, ее возможно потушить, обессилить, но
не разубедить.
И, однако, это отнюдь
не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [
Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали
и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась,
и мы видели
и свидетельствуем,
и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца
и явилась нам), о том, что мы видели
и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Вера в Бога рождается из присущего человеку чувства Бога, знания Бога,
и, подобно тому как электрическую машину нельзя зарядить одной лекцией об электричестве, но необходим хотя бы самый слабый заряд,
так и вера рождается
не от формул катехизиса, но от встречи с Богом в религиозном опыте, на жизненном пути.
Как
и повсюду, подмены возможны
и здесь. Легко вера подменяется неверующим догматизмом, т. е. нерациональным рационализмом, порождаемым леностью ума, косностью
и трусостью мысли. Борьба с знанием под предлогом веры проистекает именно из
такого отношения к последней. Вера
не ограничивает разума, который
и сам должен знать свои границы, чтобы
не останавливаться там, где он еще может идти на своих ногах.
Наконец, вере может быть доступно даже настоящее, поскольку дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям вере дано истолкование
и в том
и в другом смысле: «верою познаем, что веки устроены словом Божиим,
так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее содержание главы говорит о вере как основе
не мотивированных разумом
и оправдываемых только верою поступков (см. всю эту главу).].
Вера
не только рождается в свободе исканий, но
и,
так сказать, питается этой свободой.
И этот незримо совершающийся в душе жертвенный акт, непрерывная жертва веры, которая говорит неподвижной каменной горе: ввергнись в море,
и говорит
не для эксперимента, а лишь потому, что
не существует для нее эта каменность
и неподвижность мира, —
такая вера есть первичный, ничем
не заменимый акт,
и лишь он придает религии ореол трагической, жертвенной, вольной отдачи себя Богу.
Значение веры в этом смысле выдвинуто было в полемике с Кантом уже Якоби, который считал областью веры
не только бытие божественного мира, но
и эмпирического,
и таким образом профанировал или,
так сказать, секуляризировал понятие веры [«Durch den Glauben wissen wir, dass wir einen Körper haben (!) und dass ausser uns andere Körper und andere denkende Wesen vorhanden sind.
Для того чтобы схемы понятий наполнялись жизненным содержанием
и в сети разума уловлялась действительная, а
не воображаемая рыба, надо, чтобы познание имело орган
такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая
не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает собой в бытии.
Можно, конечно, эту интуицию называть
и верой,
и «мистическим эмпиризмом», но при этом все-таки
не надо забывать основного различия, существующего между этой интуицией
и религиозной верой:
такая интуиция вполне остается в пределах эмпирически данной действительности, области «мира сего».
Вот почему, вообще говоря,
так трудно определить момент уверования или утраты веры, ибо
и действительности уверование всегда
и непрерывно вновь совершается, есть единый растянутый во времени акт,
и всегда неверие, как темная трясина, подстерегает каждое неверное движение, каждое колебание на пути веры [Отсюда следует, между прочим, в какой иллюзии находятся некоторые протестантские секты (баптисты, методисты), внушающие последователям своим умеренность в их совершившейся уже спасенности;
и насколько мудрее
и здесь оказывается православие, которое остерегает от этой уверенности как гибельной иллюзии («прелести»), указывая на необходимость постоянной борьбы с миром, «списания», но
не «спасенности».].
Подобно тому как кислород, водород
и сера ни в каком будущем
не вступят в соединение вопреки законам природы,
так и в духовной жизни
не произойдет, конечно, ничего противного законам духовным.
«Относительно этой формы бесконечности прогресса верно прежде всего то, что мы раньше заметили относительно качественно бесконечного прогресса, а именно, что он
не есть выражение истинной бесконечности, а есть та дурная бесконечность, которая
не выходит за пределы долженствования
и,
таким образом, на деле остается в конечном» (там же.
«Религия
не имеет никакого отншения даже
и к этому знанию (т. е.
такому, в котором «естествознание восходит от законов природы к высочайшему
и вселенскому Управителю»
и II котором «вы
не познаете природы,
не постигая вместе с тем
и Бога»), ее сущность постигается вне участия последнего.
Но она
не есть знание
и познавание ни мира, ни Бога;
такое знание она лишь признает,
не отождествляя себя с ним» (36).
Но эта неопределенность
и алогичность религии есть совершенный nonsens, неосуществимая утопия,
и как ни воздерживается сам Шлейермахер от каких-либо высказываний о предмете религии, но
и у него неизбежно получается хотя минимальная
и расплывчатая, но все-таки отнюдь
не алогическая догматика, приближающая его то к Спинозе, то к пиетизму [Пиетизм (от лат. pietas — благочестие) — направление в религии, ставящее религиозное чувство выше религиозных учений.].
«Ревностное
и доставляющее наслаждение занятие христианским искусством
не только
не говорит о положительном отношении к религиозному его содержанию, напротив, свидетельствует о
таком отчуждении
и отдалении от его живого религиозного содержания, что уже исчезла склонность к оппозиции против связанного с ним искусства
и уступила место объективному историко-эстетическому отношению» (41). «Поэтому эстетическое религиозное чувство
не есть подлинное
и серьезное религиозное чувство» (39), хотя, конечно, этим
не отрицается вспомогательная роль искусства для религии.
«Мистическое чувство есть самое неопределенное, неясное из всех чувств; несказанность
и неизреченность, которые, в последнем счете, свойственны всякому чувству, никакому
не свойственно в
такой степени, как мистическому.
Чувство находится, следовательно, на пороге религиозного сознания
и подготовляет содержание его актов; оно есть,
так сказать, топливо для действия аппарата, но
не самый аппарат!
Т. 4. Ч. 1. С. 457–459.] «о вере чистого разума» (как ни противоречиво это словосочетание, ибо разум
не верит, но доказывает, вера же, хотя
и не противоразумна, но,
так сказать, внеразумна).
Но это расширение теоретического разума
не есть расширение спекуляции, т. е.
не дает права делать из этих понятий позитивное употребление в теоретическом отношении (??),
так как здесь практический разум делает то, что эти понятия становятся реальными
и действительно получают свои (возможные) объекты.
Но теоретическое познание, хотя
и не этих объектов, но вообще разума (?), здесь все-таки расширяется, именно постольку, поскольку этим идеям, путем практических постулатов, даются объекты, а через это мысль, только проблематическая, получает объективную реальность.
Следовательно, это
не есть расширение познания о данных сверхчувственных предметах, но расширение теоретическою разума
и его познания по отношению к сверхчувственному вообще, поскольку это побуждает нас допустить, что есть
такие предметы, хотя мы
и не имеем возможности определить их точнее, значит расширить наше познание об объектах.
Такое, опорожненное от всякого содержания, бытие неизбежно превратилось бы в небытие, как показал это Гегель [«Бытие, неопределенное, непосредственное, есть на деле ничто
и не более
и не менее, как ничто» (Гегель.
Без этого качества объективности вера совершенно теряла бы свой серьезный
и трудный характер, свою суровость, которая всегда приносит трагическую ломку жизни героям веры:
так не капризничают,
так не переживаются минутные «настроения» раздраженной фантазии.
Конфликт между содержанием веры
и знания, превращающий одно для другого в абсурд, может наступить, а может
и не наступить, но объективность веры такова, что совершенно
не считается с возможностью
такого конфликта.
Так называемая терпимость может быть добродетелью,
и становится даже высшею добродетелью, чем нетерпимость, лишь тогда, когда она питается
не индифферентным «плюрализмом», т. е. неверием, но когда она синтетически (или, если угодно, «диалектически») вмещает в себе относительные
и ограниченные полуистины
и снисходит к ним с высоты своего величия, однако отнюдь
не приравниваясь к ним,
не сводя себя на положение одной из многих возможностей в «многообразии религиозного опыта».
Также
и все гонители традиционного обряда
не замечают, что
и действительности они вводят только… новый обряд;
так квакеры, отвергавшие всякую внешность молитвы, фактически вводили ритуал голых стен молельни
и «молчаливые митинги»;
так протестантизм, подняв дерзновенную руку на вековой
и эстетически прекрасный католический обряд, только заменил его другим, бедным
и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно быть старообрядцем нисколько
не меньше, чем при самом пышном ритуале;
так наши сектанты божественную красоту православной литургики заменяют скучными
и бездарными «псалмами», сухим протестантским обрядом.