Неточные совпадения
Не говоря уже о многочисленных представителях слепого, фанатического атеизма, у которых практическое отношение к религии выражается в ненависти к ней (ecrasez Finfame) [«Раздавите гадину!» (фр.) — слова Вольтера по поводу католической церкви.], здесь в первую очередь следует назвать представителей немецкого идеализма Фихте (периода Atheismusstreit) [«Спор об атеизме» (нем.) — так называется литературный скандал, разразившийся в Иене в 1799 г. по поводу статьи И. Г. Фихте «Об основании
нашей веры в божественное управление
миром», опубликованной в 1798 г. в редактируемом Фихте «Философском журнале».
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает
наш взор
миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
Есть ли этот «
мир» единственный, а его имманентность абсолютно замкнутая, или же существуют иные «
миры», трансцендентностью своей облекающие
нашу имманентность и — о, ужас! — в нее врывающиеся?
На это нельзя ответить одним умозрением (как обычно принято думать) или же опытом имманентным, на это можно ответить лишь новым опытом, расширением и преобразованием опыта, предполагая, конечно, что
наше космическое естество узнает особым, совершенно неопределимым и ни к чему не сводимым чувством область иного
мира, для него «сверхъестественную».
С. 16–18.] включает в себя все, весь
мир, Он есть и He-мир, причем, однако, это He-я отнюдь не полагается
нашим собственным я, как у Фихте, и не есть в этом смысле некое под-я, но есть абсолютное и подлинное He-я, т. е. сверх-я, выше-я.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя
мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки
наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Следует различать между расширением
нашего опыта, открывающим нам новые
миры (безразлично, будет ли это
мир, изучаемый телескопом или же астральным ясновидением), и его прорывом, которым является соприкосновение с началом, трансцендентным
миру, т. е. с Богом.
Но если обычно слова
наши служат для понятий этого
мира, его предметов и соотношений, то как же могут они оказаться пригодными для содержаний иного, трансцендентного,
мира?
О Боге приходится говорить в числовых, временных, пространственных определениях, принадлежащих
нашему эмпирическому
миру.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание
наше о Нем вне бездонного шара
мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
Итак, творение этого
мира — от Тебя, Боже
наш, но и они совсем не то, что Ты, и существо их совершенно отлично от существа Твоего.
Временность выражает собой состояние тварности в разных ее модальностях и принадлежит
нашему «трансцендентальному субъекту», выражающему тварное восприятие
мира.
В вечной же основе тварности самого различия между свободой и необходимостью, имеющего полную реальность для твари, вовсе нет, она трансцендентна свободе-необходимости [Таким образом, получается соотношение, обратное тому, что мы имеем у Канта: у него свобода существует только для ноумена и ее в
мире опыта нет, а всецело царит необходимость; по
нашему же пониманию, свобода существует только там, где есть необходимость, т. е. в тварном самосознании, ее нельзя приписать вечности, как нельзя ей приписать и необходимости.].
С
нашей точки зрения, понятия годятся только для того, чтобы с возможной точностью описать, рассказать содержание той мистической интуиции, в которой непосредственно открывается каждому, в меру его духа, софийность
мира [Аргументами трансцендентально-спекулятивными нельзя снять интуитивно данную проблему софийности
мира и разъяснить ее в духе гносеологического формализма (посягательство к чему и делает над платонизмом Марбургская школа).
«Чистый разум» преходящ, а его природа условна и относительна, она связана с ограниченностью и условностью
нашего восприятия
мира вещей взаимно отталкивающихся, многого, которое не становится единым, а только объединяется и связывается.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной материи имеющий для себя «подставку», есть, по
нашему пониманию, не что иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский
мир идей.
Важное предчувствие этой истины мы имеем в глубоком учении Плотина о двух материях: о меональной материи
нашего во зле лежащего
мира и о той умопостигаемой материи, которая является субстратом для νους, дает возможность раскрыться его идеям.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как жизнь в красоте, несравненно шире
нашего человеческого искусства, весь
мир есть постоянно осуществляемое произведение искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в
мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
Эта внутренняя форма, осуществляющаяся в духовном теле, остается недоступной
нашему теперешнему опыту, скованному реальной пространственностью
мира.
И соблазн змея оказался реально осуществим, ибо стихия освобожденного ничто, прорвавшись в
мир, окружила всякую тварь ледяным холодом одиночества, разъединила всеединое и центростремительную силу превратила в центробежную: тогда родилось
наше малое я, которое раздувается в я космическое, весь
мир считая своим престолом: во истину «будете как боги».
Но разве любовь даже и в
нашем грешном
мире не дает и теперь подобного же ясновидения в пламенеющие миги свои?
Вместе с тем оно не должно было принадлежать к
нашему человеческому
миру, находясь в иной плоскости бытия, и потому способно соблазнять человека, клевеща на Бога.
И самое различие и противопоставление иудеев и языков только до времени и упразднено Крестом: «Христос есть
мир наш, соделавший из обоих одно — ποιήσας τα αμφότερα εν — и разрушивший стоявшую посреди преграду, упразднив вражду Плотию Своею, а закон заповедей учением, дабы из двух создать в себе самом одного — τους δύο κτίση εν αϋτφ είς ένα, нового человека, устрояя
мир и в одном теле примирить обоих — τους αμφότερους εν ένΐ σώματι — с Богом посредством креста, убив вражду на нем» (Ефес. 2:24-6).
В самом деле, каким же образом может оказаться иудейство религией Отца, если оно не знает Сына, который и принес в
мир откровение об Отце, «показал в Себе Отца», явил Его людям, дал им «область быть чадами Божиими», научил их молиться: «Отче
наш», «Авва Отче»?
«Благословен Бог и Отец Господа
нашего Иисуса Христа, благословивший нас во Христе всяким духовным благословением в небесах, так как Он избрал нас в Нем прежде создания
мира — προ καταβολής κόσμου, чтобы мы были святы и непорочны перед ним в любви, предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благодати Своей, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном, в котором мы имеем искупление кровью Его, прощение грехов по благодати Его, каковую Он в преизбытке даровал нам во всякой премудрости и разумении, открыв нам тайну Своей воли по Своему благоволению, которое Он наперед положил — προέθετο — в Нем, во устроение полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом.
Христе Иисусе, Господе
нашем» (Ефес. 3:8-11). В соборном послании ап, Петра также читаем: «(вы искуплены) драгоценной Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца, предназначенного еще прежде создания
мира — προεγνωσμένου προ καταβολής του κόσμου, но явившегося в последние времена — έπ εσχάτου των χρόνων — для вас» (1 Петр. 1:19–20).
Христос сделался безмерно близок нам, и мы можем опытно ощутить и вкусить эту близость, но Он в то же время и безмерно далек от нас, и не только по личным грехам
нашим, но и вследствие общего состояния
мира, по свойству
нашего «зона».
Однако и такому к нему отношению решительно противится душа, и оно было бы актом не только неуважения к
нашему мудрецу, но и неразумения того вещего и нового, о чем он
миру поведал.
Но, с другой стороны, тварная свобода вносит сюда начало ограниченности, ошибочности, неверности, и, поскольку судьбы
мира вверяются ей, он может не удаться, как и не удался уже относительно
нашего зона.
Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!» // Замялись
наши странники, // Желательно бы выручить // Несчастных вахлаков, // Да барин глуп: судись потом, // Как влепит сотню добрую // При всем честном
миру!
И
мир давно бы рушился // Без разума господского, // Без
нашей простоты!
Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу
нашего уезда, потом губернии, России, всего
мира.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили
наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.