Неточные совпадения
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в том, что они исказили самую
идею кафоличности, связав ее с внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского
мира в эту ограду авторитета и тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Учение Платона об
идеях, вершиной которых является
идея Блага, само Божество, необходимо имеет два аспекта, вверх и вниз:
идеи имеют самосущее бытие в «умном месте», представляя собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но они же его собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя
мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и произведения, эроса и его предмета и т. д.
В разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается по преимуществу то одна, то. другая сторона идеализма — трансцендентность
идей миру или их имманентность.
Однако ведь и платоновские
идеи никоим образом нельзя рассматривать как вполне трансцендентные действительности, ее бесполезно лишь удвояющие, напротив,
мир только и существует через причастность (μέθεξις)
идеям, составляющим подлинно, вечно сущее (το όντως, αεί δν) в бывающем и становящемся (γιγνόμενον).
Такая характеристика совершенно не соответствовала бы
идее творения, согласно которой бытие
мира или относительного логически совсем не вытекает и не может быть выведено из Абсолютного, как причинно необходимое его последствие...
Из общего учения Канта об антиномиях сюда имеет отношение «третье противоречие трансцендентальных
идей» во второй, космологической, антиномии. Речь идет тут о конечной причине
мира, относительно которой одновременно имеют силу следующие тезис и антитезис (Kritik der reinen Vernunft, Reclam's Ausg., 368–369 ел...
Он различает четыре вида природы, которые объемлют в себе и Божество и тварь: природа «не творящая и несотворенная» или Божество вне творения, «природа творящая и несотворенная» или Божество в творении, затем природа «сотворенная творящая», как совокупность творческих
идей или природа идеальная, и, наконец, природа «не творящая и сотворенная» или
мир.
Ввиду того что
идея творения
мира у него, строго говоря, отсутствует, ибо сливается с самотворением Бога, то и ничто, из которого творится или, вернее, «вырождается»
мир, есть само божественное Ничто.
Практическое устремление религии Abgeschiedenheit есть буддийская нирвана, не только акосмизм, но и антикосмизм: вырваться из
мира, который возникает чрез раздвоение твари и Бога, в изначальное божественное ничто. Очевидно, это воззрение не дает места
идее истории, мирового процесса, мирового свершения: идеал восстановления первоначального состояния, апокатастасйс, есть здесь голое отрицание
мира.
Последний аргумент против
идеи свободного творения
мира, как мы видим, непосредственно приводит и Беме.
Здешний
мир есть наполовину плод греха, ошибки, недоразумения, он не имеет своей особой
идеи в творческом плане Божием.
Идея творения
мира Богом поэтому не притязает объяснить возникновение
мира в смысле эмпирической причинности, она оставляет его в этом смысле необъясненным и непонятным; вот почему она совершенно не вмещается в научное мышление, основывающееся на имманентной непрерывности опыта и универсальности причинной связи, она остается для него бесполезна и ему чужда, — есть в этом смысле заведомо ненаучная
идея.
Мир реален в своей божественной основе, поскольку бытие его есть бытие в Абсолютном, — в этом сходятся
идеи как творения, так и эманации.
Но в
идее творения
мир полагается вместе с тем и вне Абсолютного, как самобытное относительное.
Свободу Бога в творении
мира особенно отстаивает Шеллинг, который видит в этой
идее необходимую черту теистической философии: Phil. d.
По
идее же творения устрояется и получает жизнь именно небытие, «ничто», из которого создан
мир.
Парменид учит нас, что есть только бытие, небытия же вовсе не существует; правда, он имел при этом в виду свое неподвижное, абсолютное Единое, субстанцию
мира, которой только и принадлежит бытие, вне же ее ничего нет. В применении к такому понятию абсолютного, очевидно, не имеет никакого значения
идея небытия. Однако не так просто обстоит это в применении к действию Абсолютного, к творческому акту, которым оно вызывает к существованию несуществовавшее доселе, т. е. небытие, творит из ничего.
Он совершенно справедливо констатирует, что «
идея троичности в Боге не есть как бы отдельный догмат, отдельное положение в христианстве, но его предпосылка или нечто такое, без чего христианство не существовало бы в
мире» (316); однако это так именно потому, что Бог предвечно есть Св.
Положительная основа бытия есть, прежде всего,
мир божественных
идей, Бог в творении; эти
идеи всеменены в ничто, в беспредельность; и последняя становится основой самостоятельного бытия в его независимости и свободе: все существует чрез Бога и от Бога, но именно тем самым оно получает силу быть в себе и для себя, вне Бога, как не-Бог или
мир.
Эта ошибка опять-таки проистекает из смешения двух разных порядков
идей и состоит в переводе на язык временности и становления того, что являет собой вечную основу
мира, в чем нет прежде и после, нет самого времени.
Она есть горний
мир умопостигаемых, вечных
идей, который открылся философскому и религиозному созерцанию Платона, исповедавшего его в своем учении, этом воистину софиесловии.
Греческому умозрению, которое в этом отношении идет параллельно с откровениями греческого искусства, как самая бесспорная истина о
мире, открылось, что в основе явлений лежит
мир запредельных
идей — сущностей.
Эти запредельные сущности вещей определялись, как числа у пифагорейцев, как имена в различных мистических учениях, как
идеи у Платона, как творческие формы (энтелехии) у Аристотеля, как буквы еврейского алфавита в Каббале [В первой книге Каббалы («Сефер Иецира» — «Книге творения») утверждается, что все мироздание зиждется на 10 цифрах и на 22 буквах еврейского алфавита; это учение развивается также в книге Зогар (см. прим. 79 к Отделу первому).] [Ср. учение о сотворении
мира и об участии в нем отдельных букв, о небесном и земном алфавите в книге Зогар: Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, tome I, 2 а (и далее).
Наиболее полное из дошедших до нас учений о софийности
мира, зародившихся в эллинстве, мы имеем в учении Платона об
идеях или о двух
мирах.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о
мире высших
идей и
мире чувственно воспринимаемых вещей, которые суть не что иное, как тени
идей, их слабые копии и подобия» (там же.
Идеи для
мира явлений имеют не только художественно-эротическую и религиозно-мистическую достоверность, но и логическую значимость, как общие родовые понятия (κοινόν, το εν επί πολλών, εν είδος εκαστον περί τα πολλά), причем эти понятия не суть только родовые имена, но выражают самые сущности предметов (οϋσίαι) [О смысловом значении «
идей» и «эйдосов» у Платона см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
Другое возражение Аристотеля против теории
идей опирается не на чрезмерную зависимость
идей от
мира явлений или их полную ему имманентность, но на такую уже трансцендентность
идей, которая сама по себе не может объяснить ни бытия, ни становления.
Становление, генезис, есть путь от умопостигаемой идеи-потенции (δύναμις) к
идее, осуществляемой в явлении (ενεργεία), в этом основном для Аристотеля различии между потенциальностью и актуальностью и намечаются оба полюса платоновского учения о двух
мирах, идеальном и эмпирическом.
Понятий абсолютно антиидейных и внесофийных нет и быть не может, ex nihilo nihil fit [Из ничего не происходит ничего (лат.).], и даже пустейшие и ничтожнейшие или ложные понятия суть паразиты, вырастающие на живом древе
идей; но также не может быть и понятий вполне и безусловно софийных, ибо понятия рождаются из дискурсивного мышления, которое соответствует раздробленному состоянию
мира, сотканного из бытия и небытия, и подлинно софийная
идея не есть уже понятие мышления, но выходит за пределы разума (о чем ниже).
София по отношению к множественности
мира есть организм
идей, в котором содержатся идейные семена всех вещей.
Отношение
идей к вещам, Софии к
миру, есть отношение сверхвременного (и в этом смысле вечного) к временному.
Мир есть нечто засемененное
идеями, становящаяся София.
Но если мы будем брать этот же
мир в его состоянии или данности, то, конечно, он отличается от Софии, как неосуществленная потенция от своей
идеи.
Основная
идея оккультной философии — одушевленность всей природы и отсутствие в ней чего бы то ни было бездушного, внешнего или чуждого по отношению к душе
мира, совершенно правильна.
В красоте природы, как в созданиях искусства, ощущается частичное или предварительное преображение
мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в
мир вечных образов
идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Все в
мире идейно или софийно в основе, но может быть антиидейно в состоянии и во всяком случае неадекватно своей
идее.
Мир имеет высшую основу в царстве
идей, или Софии, в которой согласно существует единое и многое, индивидуальное и общее, одно и все в положительном всеединстве.
Плотин же, у которого
идея творения принципиально отсутствует, принужден просто дублировать материю и наряду с материей нашего
мира постулировать еще и умопостигаемую, и благодаря этому удвоению на материальное бытие ложится двойная тень.
Начало, т. е. Божественная София, в премирном своем существовании, пребывает трансцендентна
миру с его неизбежным дуализмом неба и земли,
идей и материи, но в то же время небо и земля создаются именно в Начале, обосновываются в своем бытии в сверхбытийной Софии.
Важное предчувствие этой истины мы имеем в глубоком учении Плотина о двух материях: о меональной материи нашего во зле лежащего
мира и о той умопостигаемой материи, которая является субстратом для νους, дает возможность раскрыться его
идеям.
И то, что мы в
мире дальнем познаем как стремление каждого земного существа к своей
идее, как эрос творчества, муку и тревогу всей жизни, то в
мире умопостигаемом, «в небе», есть предвечно завершенный блаженный акт, эротическое взаимопроникновение формы и материи,
идеи и тела, духовная, святая телесность.
Это есть эротическая встреча материи и формы, их влюбленное слияние, почувствованная
идея, ставшая красотой: это есть сияние софийного луча в нашем
мире.
Как все животное, человек мог и должен был в себе найти
идеи или имена всех животных и тем познать себя как живое средоточие животного
мира, печальника всего живого.
Как часть софийного всеорганизма космоса, человек есть «умный» луч Софии, имеет определенную природу, его
идея есть та призма, чрез которую для него преломляется
мир.
Получается чудовищный подмен, имевший роковые последствия для всего христианского
мира [Любопытно, что наибольшую аналогию католичеству в этом отношении представляет ислам с его
идеей теократического халифата, в котором глава государства является вместе с тем и наместником пророка и потому соединяет в себе полноту светской и духовной власти.