Неточные совпадения
Итак, в религиозном переживании дано — и в этом есть самое его существо — непосредственное касание мирам иным, ощущение высшей, божественной реальности, дано чувство
Бога, притом не вообще, in abstracto, но именно для данного человека; человек в себе и чрез себя обретает новый мир, пред которым трепещет от страха, радости,
любви, стыда, покаяния.
Это
любовь человека к
Богу исключительно и ради самого
Бога, это спасение от самого себя, от данности своей, от имманентности своей, это — ненависть к себе, которая есть
любовь к
Богу.
Здесь дан недосягаемый идеал религиозной праведности, добродетели не ради кантовского «добра», но для
Бога, не во имя мертвого долга, но всецело из
любви к Творцу и заповедям Его.
Философия, насколько она себя достойна, проникнута amor Dei intellectualis» [Интеллектуальная (познавательная)
любовь к
Богу (лат.) — положение Спинозы (Этика, 4,5, корол. к теореме 32).
Но для философии существует лишь отвлеченное абсолютное, только постулат конкретного
Бога религии, и своими силами, без прыжка над пропастью, философия не может перешагнуть от «
бога интеллектуального» и «интеллектуальной
любви к нему» к личной
любви к живому
Богу.
«Как ψιλή άνευ χαρακτήρας δπαρξις,
Бог не может быть мыслим ни безусловным благом и
любовью, ни абсолютной красотою, ни совершеннейшим разумом; по своему существу
Бог выше всех этих атрибутов личного бытия, — лучше, чем само благо и
любовь, совершеннее, чем сама добродетель, прекраснее, чем сама красота; его нельзя назвать и разумом в собственном смысле, ибо он выше всякой разумной природы (οίμείνων ή λογική φύσις); он не есть даже и монада в строгом смысле, но чище, чем сама монада, и проще, чем сама простота [Legat, ad Cajum Fr. 992, с: «το πρώτον αγαθόν (ό θεός) καί καλόν και εύδαίμονα και μακάριον, ει δη τάληθές ειπείν, το κρεϊττον μεν αγαθού, κάλλιον δε καλού και μακαρίου μεν μακαριώτερον. ευδαιμονίας δε αυτής εΰδαιονέστερον» (Высшее благо —
Бог — и прекрасно, и счастливо, и блаженно, если же сказать правду, то оно лучше блага, прекраснее красоты и блаженнее блаженства, счастливее самого счастья). De m. op. Pf. l, 6: «κρείττων (ό θεός) ή αυτό τάγαθόν και αυτό το καλόν, κρείττων τε και ή αρετή, και κρεϊττον ή επιστήμη».
Отвлечение в применении к
Богу от всяких положительных определений, как связанных с тварностью, красной нитью проходит систему Эккегарта, этому соответствует и главная религиозная добродетель, им проповедуемая, — Abgeschiedenheit, отрешенность, которая выше
любви, выше смирения: «
Бог не имеет имени, ибо никто не может о Нем что-либо высказать или узнать.
А пока она ими не обладает, она не может по-настоящему любить
Бога, потому что истинная
любовь покоится на состоянии врожденности — Hineingeborensein.
Это есть то ничто, о котором говорит св. Дионисий, что
Бог не есть все то, что можно назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы
Бог захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне уничтожиться, он сделал бы это из
любви к ничто и потому, что он слился с ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме единого» [Vom eignen Nichts, Tauler's Predigten. Bd. I, 211.].
Подобным же образом расправляется он и с христианским учением о Боге-Любви, усматривая в нем антропоморфизм, ибо абсолюту здесь приписывается человеческое «чувство» (ib. 290, ел.).
Надо совлечься всякого «что», потому Abgeschiedenheit [Уединенность, уединение (нем.).], добродетель этого совлеченья, в глазах Эккегарта включает все добродетели и является даже выше
любви: «Всем жертвует при этом душа,
Богом и всеми творениями.
«
Бог одинаково живет во всех вещах, а вещь ничего не знает о
Боге; и Он не открывается вещи, а она получает от Него силу, но по своему свойству, — или от его
любви, или от его гнева; и от чего она берет ее, то и обнаруживается вовне, и если есть благо в ней, то для злобы оно как бы закрыто, как вы можете видеть на примере куста шиповника; еще более на других колючих вещах: из него ведь вырастает прекрасный душистый цветок, и в нем лежат два свойства любовное и враждебное, какое побеждает, то и дает плод» [IV, 343–344, § 49.].
Творение мира
Богом, самораздвоение Абсолютного, есть жертва Абсолютного ради относительного, которое становится для него «другим» (θάτερον), творческая жертва
любви.
Вольная жертва самоотверженной
любви, Голгофа Абсолютного, есть основа творения, ибо «так возлюбил
Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного», и послал Его «не судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ио. 3: 16-7).
Мир создан крестом, во имя
любви подъятым на себя
Богом.
Ибо
Бог есть
Любовь, а жизнь
любви и величайшая радость ее есть жертва.
Бог создал мир из самого себя, из своего существа, — отвечает Я. Беме [«
Бог сделал все вещи из Ничто, и то же самое Ничто есть Он Сам, как в себе живущее наслаждение
любви» (IV, 309, § 8).
А
Богу не нужна наша расчетливость, Он зовет к безумию
любви Своей.
Бог обойдется без нас в деле Своем, ибо знает пути Свои, но в сердце человека, затворившего сердце, воцаряется ад — бессилия
любви.
Бог есть
Любовь, которая составляет не качество или свойство, не предикат, но самое существо Божие.
Божественное триединство, Бог-Любовь, в Своем замкнутом, самодовлеющем, вечном акте Божественной, субстанциальной
Любви внеполагает (в смысле матафизической внеположности) предмет этой Божественной
Любви, любит его и тем изливает на него животворящую силу триипостасной
Любви.
Жертвуя своей ипостасью, выходя из себя в
любви, по образу триипостасного
Бога, человек находит в себе свое существо.
Первозданная чета могла жить полной жизнью и познавать
Бога, только соединенная в
любви своей.
Уже тем, что Ева услышала вопрос змея и на него ответила, она засвидетельствовала, что находится, по крайней мере, в тот момент вне
любви Божьей и
Бог для нее есть лишь чуждый повелитель, «хозяин», которого она пыталась в меру своего уменья защитить и оправдать в его образе действий.
Отвращаясь от
Бога, человек обращает лицо к миру, к творению, впадает в однобокий космизм («имманентизм») [См. прим. 9 к «От автора».]; он жаждет уже только мира, а не
Бога, совершает измену
любви божественной.
Возможно, что в нем заговорил и эгоизм
любви, — жена оказалась для него ближе
Бога, и он не захотел от нее отделяться хотя бы в стыде и грехе.
Миротворение есть акт божественного всемогущества и вместе любви-смирения. Мир создан ради человека и в человеке, который по предназначению своему есть deus creatus, «
бог по благодати».
Бог породил в бесчувственно хладном ничто род сынов Божиих, призванных стать
богами, — но не по хищению, которым обольстил человека змей, а по благодати сыновнего послушания.
В творении мира
любовь Божия хочет не этого jeu divin [Божественная шутка, игра (фр.).], и в Слове Божием «игра» приписывается не
Богу, но Его Премудрости, которая, восприемля откровение Божественного творчества, ощущает радость и упоение им.
«Благословен
Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословивший нас во Христе всяким духовным благословением в небесах, так как Он избрал нас в Нем прежде создания мира — προ καταβολής κόσμου, чтобы мы были святы и непорочны перед ним в
любви, предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благодати Своей, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном, в котором мы имеем искупление кровью Его, прощение грехов по благодати Его, каковую Он в преизбытке даровал нам во всякой премудрости и разумении, открыв нам тайну Своей воли по Своему благоволению, которое Он наперед положил — προέθετο — в Нем, во устроение полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом.
Но он не знал и не мог допустить, что
Бог никогда не предоставит мира и человека их собственной участи, ибо уже самое его создание есть акт беспредельной
любви триипостасного
Бога.
Ими овладели похоть знания, получаемого помимо
любви к
Богу и богосознания, похоть плоти, ищущей телесных услаждений независимо от духа, похоть власти, стремящейся к мощи помимо духовного возрастания.
Между прочим, нельзя не поражаться близостью основного и наиболее интимного мотива федоровской религии; религиозной
любви к умершим отцам, к существу египетской религии, которая вся вырастает из почитания мертвых: весь ее культ и ритуал есть разросшийся похоронный обряд [Египетская религия основана на вере в загробное существование и воскресение для новой жизни за гробом, причем культ
богов и умерших Озириса и Озирисов (ибо всякий умерший рассматривался как ипостась Озириса) сливается в один ритуал.
Адские муки происходят от нехотения истины, ставшего уже законом жизни; не-любовь к
Богу — такова их основа.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на
бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою
любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к
Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою
любовь?
— Но
любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит
Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он будет думать?
Чей взор, волнуя вдохновенье, // Умильной лаской наградил // Твое задумчивое пенье? // Кого твой стих боготворил?» // И, други, никого, ей-богу! //
Любви безумную тревогу // Я безотрадно испытал. // Блажен, кто с нею сочетал // Горячку рифм: он тем удвоил // Поэзии священный бред, // Петрарке шествуя вослед, // А муки сердца успокоил, // Поймал и славу между тем; // Но я, любя, был глуп и нем.
Недвижим он лежал, и странен // Был томный мир его чела. // Под грудь он был навылет ранен; // Дымясь, из раны кровь текла. // Тому назад одно мгновенье // В сем сердце билось вдохновенье, // Вражда, надежда и
любовь, // Играла жизнь, кипела кровь; // Теперь, как в доме опустелом, // Всё в нем и тихо и темно; // Замолкло навсегда оно. // Закрыты ставни, окна мелом // Забелены. Хозяйки нет. // А где,
Бог весть. Пропал и след.