Неточные совпадения
И то, что загорелось в душе впервые со
дней Кавказа,
все становилось властнее
и ярче, а главное — определеннее: мне нужна была не «философская» идея Божества, а живая вера в Бога, во Христа
и Церковь.
И в этот вечер благодатного
дня, а еще более на следующий, за литургией, на
все глядел я новыми глазами, ибо знал, что
и я призван,
и я во
всем этом реально соучаствую:
и для меня,
и за меня висел на древе Господь
и пролиял пречистую Кровь Свою,
и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза,
и меня касается это чтение Евангелия, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокаженного
и о прощении много возлюбившей жены-блудницы,
и мне дано было вкусить святейшего Тела
и Крови Господа моего» [См.: Мф. 26: 6-13.]
Многого в них я не могу ни принять, ни
разделить, но в то же время ощущал
всю неразрывность Вашей связи с Россией, а следовательно, с моей верой
и любовью…» (ОР РГБ.
Наконец, вере может быть доступно даже настоящее, поскольку
дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям вере дано истолкование
и в том
и в другом смысле: «верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее содержание главы говорит о вере как основе не мотивированных разумом
и оправдываемых только верою поступков (см.
всю эту главу).].
«Относительно этой формы бесконечности прогресса верно прежде
всего то, что мы раньше заметили относительно качественно бесконечного прогресса, а именно, что он не есть выражение истинной бесконечности, а есть та дурная бесконечность, которая не выходит за пределы долженствования
и, таким образом, на
деле остается в конечном» (там же.
Кто однажды встретил Христа Спасителя на своем личном пути
и ощутил Его божественность, тот одновременно принял
и все основные христианские догматы —
и о рождении от
Девы,
и о боговоплощении,
и о пришествии во славе,
и о пришествии Утешителя,
и о Св.
Конечно, для философии религия должна казаться ниже ее, как не-философия, но эта, так сказать, профессиональная оценка ничего не изменяет в иерархическом положении религии, которая имеет
дело со
всем человеком, а не с одной только его стороной,
и есть жизненное отношение к божественному миру, а не одно только мышление о нем.
Дело в том, что наука строится по известным заданиям, она ставит себе лишь определенные проблемы, а соответственно сосредоточивает
и свое внимание лишь на известных явлениях, отметая другие (напр., очевидно, что
вся религиозно-историческая наука при ее основоположном
и методическом рационализме строится на принципиальном отрицании чуда,
и поэтому
все элементы чудесного в религии, без которых, быть может, нельзя
и понять последнюю, она относит к области легенд
и сказок).
Поэтому богословие «more geometrico» [Геометрический метод (лат.) — метод построения «Этики» Спинозы.], в котором бы
все было приведено к рассудочному единству
и ясности, наперед возбуждает к себе подозрительность — недаром такие рациональные построения свойственны были именно нерелигиозному веку деизма [Религиозно-философское воззрение, возникшее в эпоху Просвещения, отводившее Богу роль «первого толчка» без всякого дальнейшего вмешательства в земные
дела.]
и просветительства.
«Наш ум своими силами (per se ipsam) не может созерцать Самого Бога, как Он есть, но познает Отца
всех тварей из красоты
дел и великолепия вселенной.
В «прорыве» своем к Божеству «я становлюсь столь же богат, так что Бог не может быть мне достаточен
всем, чем Он есть Бог,
всеми своими божескими
делами: ибо я получаю в этом прорыве то, в чем Бог
и я общи» (I, 176).
Это
все для своего раскрытия должно прийти в состояние различимости, «Schiedlichkeit»,
и ощутимости, «Empfindlichkeit», а «зеркало мудрости» должно превратиться в «вечную
деву» (Софию), ощутимость
всего (так сказать, трансцендентальную чувственность).
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием
и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери
все ее
дела.
Ибо
день суда есть не что иное, как пробуждение уснувшего
и уничтожение смерти, которая есть в четырех элементах: ибо покрывало должно сняться, а
все снова ожить
и зазеленеть, как было от века.
Но что из вечного, из единого центра жизни, то существует
и остается вечно:
и все слова
и дела, как рожденные из вечного, остаются в фигуре».
Эту черту, до известной степени,
разделяет и языческий природный политеизм, представляющий собою, так сказать, религиозную перифразу учения о софийности мира
и одушевленности
всей твари.
Все это сотворено творческим словом Божиим, но уже не из ничего, а из земли, как постепенное раскрытие ее софийного содержания, ее идейной насыщенности [Св. Григорий Нисский развивает мысль о том, что в творении мира нужно различать два акта, — общее
и частное творение, — «в начале»
и в течение шести
дней, причем общее творение соответствует созданию в уконемеона-матери бытия, а второе — выявление
всего, находившегося в состоянии меональной аморфности.
Врач Эриксимах говорит об Эросе: «На основании медицины, нашего искусства, думается мне, можно видеть, что Эрос имеет власть не только над душами людей, силою красоты, но силою многого другого
и над прочим, как над телами
всех животных, так
и над произрастающим из земли, словом сказать, над
всем существующим (εν πασι τοις ού'σι), что бог этот велик
и дивен
и имеет влияние над
всем (επί παν τείνει) в
делах, как божеских, так
и человеческих» (186 а) [Ср.
Понять это не трудно: ведь неоплатоники боролись за безнадежное
дело, — религия язычества уже была сокрушена крестом,
и попытки ее спасти, как бы они ни были философски гениальны,
все же являлись порождением духовной реакции
и обречены были на неудачу.
Вся земля есть потенциальное тело, из состояния «невидимого
и пустого» [«Земля же была безвидна
и пуста» (Быт. 1:2).] она непрестанно облекается в славу шести
дней творения:
все исходит из земли
и возвращается в землю.
Потому роковой двойственностью отличаются
все процессы жизни: рост неразрывно связан с разрушением, он есть движение навстречу неизбежному, неотвратимому концу; с каждым
днем и часом своего бытия
и цветения
все живое приближается к смерти
и разрушению,
и эта неразрывность жизни
и смерти представляет одну из величайших загадок бытия.
И как в Софии первообразно намечены, схематизированы
все твари, так эти последние содержат в себе софийные схемы: «jede göttliche Kreatur, als da sind Engel und Menschenseelen, haben die Jungfrau der Weisheit Gottes gleich ein Bildniss ins Lebenslicht» [Каждая божественная тварь, каковы ангельские
и человеческие души, отражает в себе
Деву как мудрость Бога в свете жизни (нем.).] [Ib., § 57, стр.72.
Понятие Jungfrau Sophia резко отличается внеполовым, точнее, полувраждебным характером: вообще
вся система Беме отмечена отсутствием эротизма
и типической для германства безженностью (которая дошла до апогея в гроссмейстере германской философии Канте). «Die Bildniss ist in Gott eine ewige Jungfrau in der Weisheit Gottes gewesen, nicht eine Frau, auch kein Mann, aber sie ist beides gewesen; wie auch Adam beides war vor seiner Herren, welche bedeitet den irdischen Menschen, darzu tierisch» [Образы Божий, которые принимает вечная
Дева в качестве мудрости Бога, не есть ни мужчина, ни женщина, но
и то
и другое; как
и Адам был
и тем
и другим перед своим Господом, чем отличался смертный человек от животного (нем.).] [Ib., Cap.
Потому-то
и является поворотным моментом в истории мира та таинственная
и священная минута, когда
Дева рекла: «се раба Господня», ибо в Ней, с Ней
и через Нее рекла это
вся природа,
все человечество.
Не много Ты унизил его пред ангелами; славою
и честью увенчал его,
и поставил его над
делами рук Твоих,
все покорил под ноги его» (Пс. 8:5–7).
«Заметьте, что
все души в этом мире, составляющие плоть
дел Святого Благословенного, до своего схождения на землю образуют единство, причем
все эти души составляют часть одной
и той же тайны.
Согласно иному объяснению, это сравнение имеет следующий смысл: подобно тому как сходящие в преисподнюю знают о
всех грехах, за которые наказаны, так
и человек, любящий с ревностью, замечает дурные
дела со стороны любимого субъекта,
и это наблюдение укрепляет любовь» (Sepher ha Zohar, trad, de Pauly, II, 245a, 568–569).].
Жертва дисгармонии человеческой природы, она чувствовала себя очень несчастной,
и в
день присуждения ей премии Парижской Академией наук она писала одному из друзей: «Со
всех сторон я получаю поздравительные письма, но в силу непонятной иронии судьбы. я еще никогда не чувствовала себя столь несчастной».
Все человечество, как
Дева и Церковь в целомудрии своем, ощущает себя женственно: «Тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа
и во Церковь» [Еф. 5:32.].
Мир закончен был в шесть
дней творения в том смысле, что в него вложены были
все силы
и семена жизни,
и он мог развиваться далее уже из себя, без нового творческого вмешательства.
Поэтому в седьмой
день Бог почил от
дел творения [«
И совершил Бог к седьмому
дню дела Свои, которые Он делал,
и почил в
день седьмой от
всех дел Своих, которые делал,
и благословил Бог седьмой
день и освятил его, ибо в оный
день почил от
всех дел Своих, которые Бог творил
и созидал» (Быт. 2:2–3).].
Воплотившийся Бог до конца
разделил судьбу испорченного грехом мира
и человека, до крестной муки
и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама,
и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).],
и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый
и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные
и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы
и Субботы,
и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми
и небольшими изменениями.
Поэтому смерть, установляющая естественную прерывность во
всех человеческих
делах, а также налагающая неизбежную печать
и на
все человеческое творчество, спасает человека
и от непрерывности в творчестве зла, а тем ослабляет, парализует его силу.
Но призыв этот здесь обращен уже не к Одному, не к Сыну Божьему
и Сыну Человеческому, но ко
всем сынам человеческим, которые призываются явить свое богосыновство «общим
делом» регуляции природы
и ее плодом — трудовым оживлением мертвой материи, превращением камней в хлебы, воскрешением мертвецов.
Поэтому
и в окончательном отношении к учению Федорова ощущается невольная противоречивость: при
всей неприемлемости, даже чудовищности «проекта» он не может быть
и просто отринут, ибо с ним связано нечто интимное
и нужное [Невольно напрашивается на сопоставление с федоровским «проектом общего
дела» эсхатологическая мечта Скрябина о создании мистерии, вернее, о художественной подготовке такого мистериального действа, которое должно положить конец этому зону
и явиться гранью между двумя космическими периодами.
По существу своему теургия неразрывно связана с боговоплощением, она есть продолжающееся во времени
и непрерывно совершающееся боговоплощение, не прекращающееся действие Христа в человечестве: «
И се Аз с вами есмь во
вся дни до скончания века» (Мф. 28:20).
Все же сие производит один
и тот же Дух,
разделяя каждому особо, как Ему угодно…
Что такое эстетическое оскудение отнюдь не составляет нормы церковной жизни, об этом красноречивей
всего свидетельствует несравненная красота православного культа
и художественные сокровища его литургики [Знаменательно в этом отношении явление К. Н. Леонтъева, эстета из эстетов,
и, однако, нашедшего себе религиозный
и эстетический приют в лоне православия, в тиши Афона
и Оптиной, на послушании у старца Амвросия,
и кончившего
дни иноком Климентом.
Дело в том, что
и самый символизм, выражающий собой высшее самосознание свободного, автономного искусства,
все же не есть еще реализм в Красоте
и не может его досягнуть.
На самом
деле она присуща
всему человечеству
и слагается из способности повелевать
и повиноваться, из авторитета
и лояльности, которые суть лишь два полюса власти, мужское
и женское в ней начало.
Следует принимать государственность, сведенную к политическому утилитаризму, так же, как
и бремя хозяйственных забот: признавая честность этого труда, аскетически нести его как жизненное «послушание»; однако «честность», корректность, есть лишь религиозно-этический минимум, между гем как религия во
всех делах хочет максимума.
Поэтому, хотя
и можно, а для большинства (т. е. немонахов)
и должно принимать участие в
делах мира сего, однако без страсти, без энтузиазма, лучше
всего во имя «святого послушания».