Неточные совпадения
В России идеи неокантианства активно пропагандировала и развивала группа философов, издателей журнала «Логос» (Б.
В. Яковенко, Ф. А. Степун, С. И. Гессен и др.).], Фихте, Гегель, Гартман; Геккель, Фейербах, К. Маркс, Чемберлен — все эти столь далеко расходящиеся между
собою струи германства
в «имманентизме», однако,
имеют общую религиозную основу.
Такое доктринальное предубеждение против самостоятельного трактования сущности религии и эта догматическая нетерпимость
в отношении к религии, конечно, составляют личную особенность Канта и не
имеют под
собой твердой опоры даже
в его собственном философствовании.
Доказательства бытия Божия вообще уже самым появлением своим свидетельствуют о наступлении кризиса
в религиозном сознании, когда по тем либо иным причинам иссякают или затягиваются песком источники религиозного вдохновения, непосредственно сознающего
себя и откровением, но та вера, которая призывается сказать горе: «двинься
в море» [«Иисус же сказал им
в ответ:…если будете
иметь веру и не усомнитесь… то… если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись
в море, — будет» (Мф. 21:21).], не
имеет, кажется, ровно никакого отношения к доказательствам.
Знание строго монистично, —
в его пределах, которые суть
в то же время и пределы имманентного, гносеологически нет места вере, она не
имеет здесь
себе онтологического основания.
Для того чтобы схемы понятий наполнялись жизненным содержанием и
в сети разума уловлялась действительная, а не воображаемая рыба, надо, чтобы познание
имело орган такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает
собой в бытии.
Принцип иерархизма, который настойчиво выдвигается при этом,
имел бы основание лишь
в том случае, если бы и Бог входил
в ту же иерархию, образуя ее вершину, так что она представляла бы
собою реальную и естественную лестницу восхождения к Богу.
В отношении же к духовному нет необходимости, чтобы это общее чувство разделялось на пять чувств, как бы на пять окон… но, пребывая всецело единым чувством, оно
имеет с
собой и
в себе пять чувств (или, точнее сказать, более), поколику все они едино суть…
Мистическое чувство
имеет сознание того, что оно содержит
в себе всю религиозную истину и не заблуждается
в этом, но оно содержит ее исключительно как аффицирующую чувство [Т. е. воздействующую на чувство (от лат.
В наш век трудно уверить людей, что вера есть чуждый своеволия, субъективизма и каприза путь искания религиозной истины, причем добытое на этом пути
имеет за
собой всю принудительность объективной истины, требующей самоотверженного
себе служения.
Итак, истинная вселенскость, кафоличность, не считается ни с какими внешними формами и установлениями, которые создаются людьми и для людей и
в себе не
имеют ничего непререкаемого или неизменного.
Вообще виды «откровения», как и предметы его, могут быть различны: и природные, и божественные, и демонические (так наз. у отцов церковных «прелесть»); оно может исходить из разных миров и иерархий, и само по
себе «откровение» с выражающим его мифом, понимаемое
в смысле формально-гносеологическом, может
иметь различное содержание: и доброе и злое, и истинное и обманное (ибо ведь и сатана принимает вид ангела света), поэтому сам по
себе «откровенный» или мистический характер данного учения говорит только об интуитивном способе его получения, но ничего еще не говорит об его качестве.
Миф возникает из религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение мысли, но некоторый выход из
себя в область бытия божественного, некое богодейство, — другими словами, миф
имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению
В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком божественных сил
в самом реальном бытии природы» (Соловьев
В. С. Соч.
гии: хотя религия стремится
иметь Бога как «всяческая во всех», слить трансцендентное и имманентное воедино и тем преодолеть их взаимную полярность, но она и возникает именно из этой напряженности и существует только ею и вместе с нею, и
в этом смысле религия есть некоторое переходное состояние — она сама стремится
себя преодолеть, сама ощущает
себя «ветхим заветом».
Это уже фактически неверно, ибо она
имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его
в форме мышления; она становится, таким образом, выше формы веры; содержание остается тем же самым» (394). «Философия является теологией, поскольку она изображает примирение Бога с самим
собой (sic!) и с природой» (395).
Так математик может разбить данную площадь
в целях ее измерения на какие угодно фигуры и применить при этом какие угодно формулы —
в этом заключается свобода «порождения» для его мышления, но он все-таки
имеет перед
собой определенную, ему данную проблему, которая может притом оказаться и не вполне разрешимой.
Учение Платона об идеях, вершиной которых является идея Блага, само Божество, необходимо
имеет два аспекта, вверх и вниз: идеи
имеют самосущее бытие
в «умном месте», представляя
собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но они же его
собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и произведения, эроса и его предмета и т. д.
Оно не
имеет места, ибо не нуждается
в помещении, как будто бы не могло носить само
себя; то, что должно быть поддерживаемо, не одушевлено и есть падающая масса, если она не
имеет твердой опоры.
Единственное (μόνον) же не знает ничего и не
имеет ничего, чего не знает, и так как единое есть
в общении самого
себя, то оно и не нуждается
в мышлении самого
себя.
«Созерцающий не созерцает и не противопоставляет созерцаемое как другое, но словно сам становится другим и сам более уже не принадлежит
себе, весь он принадлежит тому и становится едино с ним, соединенный с ним как центр к центру; и здесь сложные вещи составляют единое, а двойственность
имеет место лишь
в том случае, если они разделены, —
в таком случае говорим мы о различенном.
Но то было само единым, не
имея никакого различия ни
в себе, ни с другим, ибо ничто не двигалось
в нем, никакая похоть (θυμός), никакое желание чего-либо иного не было по его восхождении (τω άναβεβηκοτι), так же, как никакое понятие, никакая мысль, вообще не он сам, если можно так выразиться.
«
В самом деле, каким именем назвать Того, который не рожден, не
имеет ни различий
в себе, ни вида определенного, ни индивидуальности, ни числа, но есть существо такое, которое никаких акциденций
в себе не
имеет, а равным образом и акциденциальному ничему не подлежит?
Так, основное определение Божества как блага сопровождается следующим разъяснением: «будучи только
в себе, оно не
имеет сущности и далеко превосходит сущность, будучи неживым, превосходит жизнь, и будучи неразумным, превосходит мудрость» (και εν αύτω μόνφ και το ανούσιον ουσίας υπερβολή· και το αζωον υπερέλουσα ζωή και το άνουν υπερέχουσα σοφία) (de d. п., IV, 3, с. 647).
Справедливо говорит поэтому Гермес Трисмегист: так как Бог есть целокупность вещей (unuversitas rerum), Он не
имеет особого имени, ибо нужно было бы или называть Бога всяким именем, ибо Он
в простоте своей объемлет
в себе целокупность вещей, потому имя, собственно свойственное Богу, должно быть переведено: один и все (unus et omnia), или лучше: все
в едином (omnia uniter)…
В книге тайны передается: «Древний древних, Сокровенный сокровенных,
имеет известный образ и форму и постольку позволяет
себя (до известной степени) распознавать.
Он
имеет, стало быть, известный образ и форму, но все-таки не позволяет
себя (
в своем подлиннейшем существе) распознать настолько, что он есть нечто
в таком роде, как старец старцев, древний древних, сокровенный сокровенных.
Он
имеет образ (Шехину [Шехина (арам.: пребывание вблизи) — термин иудейского богословия, означающий пребывание Бога
в мире; мистическое присутствие Бога
в мире.]), посредством которого создал мир и охраняет его; но сам
в себе Он не
имеет никакого образа, ибо необъемлем.
§ 4. Та же самая неименуемая, неприродная и нетварная воля, которая есть лишь единая и не
имеет ни перед
собой, ни за
собой ничего, которая
в себе самой есть только единое, которая
в качестве ничто есть и все, которая зовется и есть единый Бог, объемлет и находит
себя в себе, и из Бога рождает Бога.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно
Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни
имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает
себя самого
в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы
в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
Если мы говорим, что мир есть творение Божие, мы установляем тем самым, что он не есть causa sui [Причина самого
себя (лат.).] (как определяет субстанцию Спиноза), он
имеет причину и источник бытия не
в себе самом, но вне
себя,
в Боге.
Равным образом и определение соотношения между конечным и бесконечным, выражающееся
в дроби тварь/ оо = 0, также приводит к нулевому значению твари перед Абсолютным, хотя для
себя она
имеет величину.].
В доказательство тезиса Кант указывает, что всякая причина требует для
себя» предшествующей причины, и это восхождение от причины к причине не будет
иметь конца.
Заслуга Канта не
в том, что он заметил эту антиномичность, ибо с ней философская мысль,
в сущности,
имеет дело с тех пор, как
себя помнит, но
в том, что он ее так остро осознал.
Личность есть дух лишь как конечный, ибо только таковой
в качестве предпосылки
имеет телесность, от которой он должен отличать
себя как дух, отстаивая свою духовность; абсолютный же дух,
в котором нет места такому различению, не может разумным образом определяться как личность.
«Если бы держал Он когда-либо
в себе совет, каким образом открыться, то Его откровение не было бы от вечности, вне чувства и места, стало быть, и тот совет должен был бы
иметь начало и стать причиной
в Божестве, ради которой Бог совещался
в Троице Своей, должны бы быть, следовательно,
в Боге мысли, которые явились Ему как бы
в виде образов, когда Он хотел идти навстречу вещам.
Духовный мир внутри
имеет вечное начало, а внешний временное; каждое
имеет свое рождение
в себе; но вечноговорящее слово господствует над всем» (V, 11, § 10).
И
в сердце человека слышится тот же неумолчный шепот: ты не
в себе имеешь корень своего бытия, — ты сотворен.
И тогда неизбежно голосами мира, идущими из глубины, внушаемо будет иное, противоположное сознание: мир не сотворен, он
в себе самом
имеет основу, есть свое собственное создание; нет высшего бытия, чем мировое, и нет ничего, что было бы выше бытия.
Пусть относительному достаточно лишь опуститься
в глубь Абсолютного, чтобы
в нем исчезнуть, но как могло оно появиться на этой поверхности, какое значение сами по
себе имеют эти миги, мелькания, брызги?
Мир по силе необходимости здесь возникает, но
в то же время сам он для
себя является случайностью, не
имеет собственного задания и смысла.
Для них возникновение мира есть следствие слепого и нелепого акта воли, как бы ошибки Абсолютного, повлекшей за
собой мировой процесс и ввергнувшей само Абсолютное
в «трагедию страдающего бога», причем вся эта история
имеет закончиться бесследным уничтожением безрезультатного мироздания и новым погружением Абсолютного
в тупой и сонный покой.
Любовь
имеет и смысл, и цель, и Награду только
в себе самой и потому не знает рационального почему, — нет ничего святее и блаженнее любви.
Может быть два значения этого не по смыслу тварного ничто, которым соответствуют два вида греческого отрицания: ου и μη (d privativum к этому случаю совсем не относится): первое соответствует полному отрицанию бытия — ничто, второе же лишь его невыявленности и неопределенности — нечто [
В новой философии развитие между μη и ου отчетливее всего выражено Шеллингом
в его «Darstekkung des philosophischen Empirismus» (A. W. II, 571): «μη öv есть несуществующее, которое лишь есть несуществующее, относительно которого отвергается только действительное существование, но не возможность существовать, которое поэтому, так как оно
имеет пред
собой бытие, как возможность существовать, хотя и не есть существующее, однако не так, чтобы оно не могло быть существующим.
Потому неплохо звучит мнение Гераклита, утверждавшего, что все вещи суть единое, которое
в силу переменчивости
имеет все вещи
в себе; а так как все формы находятся
в нем, то к нему соответственно этому относятся и все определения, а настолько справедливы и противоречащие друг другу положения.
Он чтит природу твари, которая есть ничто, больше собственной мощи, ибо хочет
Себя в творении,
в нем, —
в другом, желая
иметь друга, независимого по отношению к
Себе, хотя и всецело Ему обязанного бытием.
«Следовательно, вторая потенция, выделившаяся для
себя, еще не может называться Богом, она восстановляется
в своем божестве, лишь когда первая и третья потенции снова восстановляются к
себе, т. е. восстановляется их единство —
в конце творения, и так как она чрез преодоление противоположного бытия также делается господом этого бытия, как первоначально был только Отец, то и она становится личностью, как и Отец был первоначально только один личностью, она есть Сын, который
имеет равное господство с Отцом.
Эта мысль утверждается и
в откровениях книги «Притчей Соломоновых», где Премудрость Божия говорит о
себе: «Господь
имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони…
Каждое существо
имеет свою идею-норму, оно ищет и творит
себя по определенному, ему одному, его идее свойственному образу, но это потому, что оно
в сверхвременной природе своей
имеет эту идею как единственное подлинное бытие свое, το όντως öv, как свою неповторяемую и ни с чем не смешиваемую индивидуальность.
Для того, кто хочет
в ней видеть лишь Афродиту Пандемос-Простонародную, тот такою ее и
имеет, ибо таков он сам [Так бесы извратили
в себе ангельскую свою природу — это очень ясно показано
в «Божественной и истинной философии» Пордеджа.].
Наш мир, и с его материей, представляет ниспадение или низшую ступень высшего мира, но при этом он его воспроизводит и отражает; а потому и материя должна быть
в обоих мирах, иначе говоря, материя нашего мира должна
иметь себе параллель и
в высшем мире.
Словом праздна, по мнению св. Григория Нисского, выражается, что «не была еще
в действительности,
имела же бытие
в одной только возможности, а словом безразлична — что качества еще не были отделены одно от другого и не могли быть познаваемы каждое
в особенности и само по
себе, но все представлялось взору
в каком-то слитном и безраздельном качестве, не усматривалось
в подлежащем ни цвета, ни образа, ни объема, ни тяжести, ни количества, ни чего-либо иного ему подобного, отдельно
в себе самом взятого» (Творения св. Григория епископа Нисского, часть 1.