Неточные совпадения
И после этого
стал опять мелок, гадок и пошл, как редко бывал в
жизни.
Жизнь дала новый поворот, апокалипсис
стал превращаться во впечатления туриста, и тонкой пленкой затягивалось пережитое.
— Евхаристия (причащение) — христианское таинство, заключающееся в том, что верующие едят хлеб и пьют вино, которые превратились («пресуществились») в истинное тело и кровь Иисуса Христа; тем самым верующие соединяются с Христом и
становятся сопричастными «
жизни вечной».
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой
стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове
жизни (ибо
жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную
жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Но они получают жизненное значение, поскольку
становятся предметом деятельной и живой веры, надежды и любви, регулятивом религиозной
жизни.
С Г. И. Чулковым С. Н. Булгаков полемизировал по поводу его
статьи «Поэзия Владимира Соловьева» (Вопросы
жизни. 1905.
Вообще «настроение», «переживание», понимаемое в совершенно имманентном смысле, доминирует в религиозной
жизни Германии XIX века; достаточно назвать двух современных представителей имманентизма в религии — Трёльча и Германа [Воззрения Трёльча изложены в ряде его
статей в различных протестантских энциклопедиях и во 2‑м томе полного собрания его сочинений: Ernst Troeltsch.
В таком случае человеческая история, не переставая быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и есть такая мифологизированная история: события
жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая быть историей,
становится мифом.
Когда Бог
станет «всяческая во всех», не будет религии в нашем смысле,
станет не нужно уже воссоединять (religare) разъединенного, не будет и особого культа, ибо вся
жизнь явится богодейственным богослужением.
Все, что переживается нами в душевной
жизни,
становится мыслью, проходит чрез мысль, хотя не есть только мысль и никогда без остатка не выражается в слове.
Выступая из сверхсущностной своей природы, в которой Бог означает небытие, Он в своих первоначальных причинах творим самим собой и
становится началом всякой сущности и всякой
жизни [Ibid., Ill, 20.].
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух
жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня» на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии
становятся или основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
«После этой
жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века,
станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной
жизни, само с Богом, θεός. 2) С того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или того момента, как ему эти образы являются как потенции, т. е.,
стало быть, от вечности, с того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он,
стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz) мира.
Но, по мере того как тиски эти разжимаются, делаются нечувствительны, ничто
становится бессильной потенциальностью, скрытой основой бытия, все победнее звучит небесная музыка «
жизни вечной», составляющей предмет христианских упований и обетовании и опытно ведомой святым.
Лишь в исключительные моменты
становится ощутительно зрима рука Промысла в личной и исторической
жизни человечества, хотя для просветленного ока святых мир есть такое непрерывно совершающееся чудо.
Она полна собой и, если она может
стать еще полнее, то не для Божества, но для не-Божества; к полноте и радованию Божественной
жизни может быть привлечена и
жизнь не-Божественная или вне-Божественная.
При воплощении душа «теряет крылья и попадает в оковы тела», «погребается и остается в темнице», «души по необходимости
становятся амфибиями, невольно ведя
жизнь в тамошней и здешней области» (Enn. IV, lib. VIII, cap. IV).
Тогда и оно косвенно получает
жизнь, а вместе с нею силу вредить,
становится злом, которое есть поэтому паразит бытия.
И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание
жизни; и
стал человек душою живою (2:7).
И не только каждое частное произведение творчества, но и вся
жизнь человеческая должна
стать обретением гениальной темы и талантливым ее исполнением.
Законом
жизни для него
становится мудрость цельности и цельность мудрости — целомудрие, которое есть одновременно и условие, и следствие любви.
«
Став как боги», человек прежде всего почувствовал себя нагим, беспомощным и смущенным и поспешил «скрыться между деревьями» от лица Господа, пытаясь погрузиться в стихию мировой
жизни и в ней замкнуться.
Вместе с тем смерть
стала уже благодеянием — спасением от
жизни на зачумленной земле, ибо дурной бесконечности смертной
жизни, простого отсутствия смерти, бессмертия «вечного жида» не могла бы вынести человеческая природа, и самый замысел этот был бы достоин разве лишь сатаны.
Смерть
стала необходимым актом
жизни, а загробное существование неведомым, но спасительным путем возрастания и укрепления духа.
«И нарек Адам имя жены своей: Ева (
Жизнь), ибо она
стала матерью всех живущих» (3:20).
Бог лишил их и «плодов древа
жизни», ибо они могли бы давать лишь магическое бессмертие; без духовного на него права, и оно повело бы к новому падению [Как указание опасности новых люциферических искушений при бессмертии следует понимать печальную иронию слов Божьих: «вот Адам
стал как один из нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа
жизни, и не вкусил, и не
стал жить вечно» (3:22).].
Такая близость может быть утверждаема ведь о всех состояниях и эпохах мировой
жизни, а
стало быть, об язычестве в такой же мере, как и об иудействе.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы,
статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной
жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Духа на апостолов, то
становится уже невозможно уклониться от вывода, что временность, процесс, вводится здесь и в
жизнь св.
Эта общая поврежденность
жизни с очевидностью обнаруживается в смерти: ничто сделалось настолько актуальным в человеке, что получило силу разлагать его состав,
стала обнажаться изнанка его бытия — небытие.
Стало быть, жертвенное животное, за чужой грех лишаемое
жизни, в каком-то смысле отожествляется с ними, но и сохраняет свое отличное бытие, потому что иначе жертва была бы невозможна или могла бы состоять, только в самосожжении жертвоприносящего.
После боговоплощения и сама человечность, человеческое естество,
стала иною, ибо получила способность воскресения и новой
жизни благодаря новому творческому акту Божества, влившему в нее новые силы.
Но Мария, хотя и «сердце Церкви», еще не есть сама Церковь, которая в самобытном своем существе таинственно и прикровенно изображается в Песни Песней [Мистическое понимание Песни Песней, по которому в ней изображается
жизнь Церкви,
стало обычным у христианских писателей.
Если грехопадение сопровождалось глубоким извращением в
жизни пола, являлось прежде всего болезнью первозданного брака, то в искуплении следует видеть оздоровление природы брака, благодаря которому онтологически он
становится уже «во Христа и во Церковь», соответствует его внутренней естественной норме, вытекающей из полноты образа Божия в человеке.
Только в Церкви существует новая
жизнь; живя в Церкви, а постольку и сам·
становясь Церковью, человек восприемлет в себе Христа.
С тех пор как человек восхотел жизненно ощутить антиномии творения и вкусил от древа познания добра и зла, это зло
стало для него, хотя и временно, как бы вторым космическим началом, некоторой мойрой, тяжело придавившей и искалечившей
жизнь.
Философия истории по существу своему может и должна быть философией трагедии, и сама она
становится трагедией для такой философии, которая не желает или не умеет принять неустранимость антиномии в
жизни и мысли.
Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог И мир существовать; никто б не
стал Заботиться о нуждах низкой
жизни, Все предались бы вольному искусству! Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов.
Таков эстетизм повседневного быта, свойственный, напр., нашей эпохе, которая зато как раз не может найти собственного стиля Красота в обыденной
жизни и не может
стать привычной и повседневной, таковой бывает только красивость: красота иератична [Т. е. имеет священный, культовый характер.
В свете его они являются только разными сторонами одного и того же целостного жизненного процесса,
жизни в гармонии и красоте, причем и сама она
становится непрерывно совершающимся творчеством красоты, произведением искусства.
Оно стремится
стать не только одной из сторон
жизни, но единственной или, по крайней мере, определяющей, не признавая над собой никакого внехозяйственного или сверххозяйственного суда.
Быть может, человек, имея хозяйственную опору в космосе и будучи в нем демиургом, призван
стать и космоургом, воскресителем умершей
жизни, блюстителем наличествующей и восприемником грядущей?
Художник заслушивается пения сирен и сам
становится сиреною, а каждое прикосновение
жизни вызывает в нем болезненную гримасу.
Искусство являет Красоту и пленяет ею, но оно бессильно создать
жизнь в красоте и тем
стать подлинно соборным, вселенским.
И когда тоска по
жизни в красоте с небывалой силой пробуждается в душе служителя искусства, в нем начинается трагический разлад: художнику
становится мало его искусства, — он так много начинает от него требовать, что оно сгорает в этой огненности его духа.
Поэтому искание организованной общественности есть всегдашняя забота и труд для всего человечества, причем оно делается тем напряженнее, чем сложнее
становится само разрастающееся общественное тело человечества, чем ощутительнее социализируется
жизнь.