Неточные совпадения
Нирвана (букв.: угасание) — санскритское слово, означающее в буддизме состояние полного покоя, блаженства
и свободы, которого можно достичь при
жизни (будда), но полностью — лишь после
смерти.].
Духовный источник мироутверждения заключается в обращенности духа ко многому
и отвращенности от Божественного единого ничто [Эта
жизнь (тварности
и раздора) должна прийти в ничто… таким образом в той же
жизни, в какой я ощущаю свою яйность (Ichheit), грех
и смерть; она должна сойти в ничто, ибо в
жизни, каковая есть Бог во мне, я враждебен смерт
и и греху;
и по
жизни, которая есть еще в моей яйности, я чужд ничто как Божеств» (dem Nichts als der Gottheit) (IV, 359, § 63).
А что рождено из
смерти, как из четырех элементов, как-то скот
и вся
жизнь из четырех элементов, то не получит более тела; так же
и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами,
и остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
Небытие, ничто, всюду просвечивает в бытии, оно участвует в бытии, подобно тому как
смерть в известном смысле участвует в
жизни как ее изнанка или тьма в свете
и холод в жаре.
В ней отводится соответствующее место творчески-катастрофическим моментам бытия, каковыми являются в
жизни отдельного лица его рождение
и смерть, а в
жизни мира — его сотворение
и конец, или новое творение («се творю все новое».
Тоска бытия молчаливо свидетельствует, что оно отравлено небытием,
и жизнь несет в себе
смерть.
Человеческая
смерть есть расторжение тела, возвращаемого земле,
и духа, временно ведущего
жизнь без тела
и проходящего в ней неведомую стезю опыта.
Жизнь пола в фактическом ее состоянии, как бы она ни протекала, имеет печать трагической безысходности
и антиномической боли (что
и символизируется в трагедии любви —
смерти: «Ромео
и Джульетта», «Тристан
и Изольда»).
А вместе с тем в мир входит
смерть,
жизнь становится смертной: «возвратишься в землю, из которой взят, ибо прах ты
и в прах возвратишься» (3:19).
Скрепы
жизни, связывавшие бытие с небытием
и делавшие ее хотя не имеющей силы бессмертия, но
и не знающей над собой силы
смерти, расслабляются,
жизнь колеблется в основах.
И, однако, одновременно с этим приговором, Бог имел уже определение о «семени жены», которое, победив
смерть, скрепит основы
жизни нерасторжимою связью.
Вместе с тем
смерть стала уже благодеянием — спасением от
жизни на зачумленной земле, ибо дурной бесконечности смертной
жизни, простого отсутствия
смерти, бессмертия «вечного жида» не могла бы вынести человеческая природа,
и самый замысел этот был бы достоин разве лишь сатаны.
Смерть стала необходимым актом
жизни, а загробное существование неведомым, но спасительным путем возрастания
и укрепления духа.
Он постиг, что именно в Еве, соблазнившей его
и навлекшей
смерть, по-прежнему таится
Жизнь,
и скрываются «ложесна пространнее небес», которые вместят Победителя
смерти.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира
и человека, до крестной муки
и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама,
и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).],
и все отдельные моменты земной
жизни Спасителя представляют как бы единый
и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные
и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы
и Субботы,
и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми
и небольшими изменениями.
Ибо хотя «князь мира сего» посрамлен,
и власть его надломлена, но он еще владеет миром; «ветхий Адам» в недрах своего существа уже замещен «новым», но он еще живет в нас;
смерть, «последний враг», уже побеждена светом Христова Воскресения, но она по-прежнему еще косит жатву
жизни; тварь все еще стенает, ожидая своего избавления,
и весь мир томится
и страждет от смешения
и противоборства добра
и зла.
Порча
и растление, при отсутствии
смерти, с течением времени овладели бы человеческой
жизнью настолько, что никакая праведность не могла бы оградиться от его влияния: греховному человечеству, наделенному даром бессмертия, угрожало превращение в дьяволов или, по крайней мере, приближение к тому совершенству во зле, которое присуще лишь отцу лжи
и его клевретам.
Благодаря Голгофской жертве старый человек создается заново, оставаясь самим собой
и после воскресения: последнее разделение в нем
смерти и жизни, бытия
и небытия происходит на Страшном Суде, который
и может быть в известном смысле рассматриваем как последний, заключительный акт в цепи событий, в своей совокупности составляющих сотворение человека.
Конкретно же человеческая
жизнь являет собой чередование возрастов, необходимо оканчивающееся
смертью, поэтому внезапно вспыхнувшее время столь же внезапно
и угасает.
Природа предстает ему как враждебная сила, вооруженная голодом
и смертью,
и вся
жизнь человеческая получает привкус хозяйственности, пленяется суете стихий пустых
и немощных.
Что такое
жизнь и что такое
смерть?
При этом заранее исключается возможность того, что душа, прошедшая чрез врата
смерти, вообще не может возвратиться в отжившее
и разрушенное
смертью тело
и его собою оживить, ибо
и она потеряла способность оживлять тело, а не одно только тело утратило силу
жизни; что поэтому воскрешение отцов сынами вообще невозможно, раз душа сама должна воскресить свое тело или получить от Бога для того силу,
и никто другой не может ее в том заменить.
11:11.] — эти слова Господа суть не одна аллегория, они указывают
и на особый характер Лазаревой
смерти, более подобной сну, временной остановке
жизни, нежели окончательному разлучению тела
и души*.
Федоров же, смелее
и радикальнее идя в направлении Мечникова [Имеются в виду идеи
И.
И. Мечникова о «естественной
смерти»
и о продлении человеческой
жизни (см.: Мечников
И.
И. Этюды оптимизма М 1987).], стремится к научному бессмертию, принимая за него отсутствие
смерти, или неопределенную продолжительность
жизни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь
и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я
смертью окончу
жизнь свою».
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? //
И жизнь его не ратная, //
И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Не успела на его глазах совершиться одна тайна
смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви
и жизни.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей
и которого он прежде стыдился, как вредной слабости;
и жалость к ней,
и раскаяние в том, что он желал ее
смерти,
и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но
и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только
смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать
жизнь, пока не пришла
смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.