Говорила она то же, что и вчера, — о тайне
жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
В этот вечер Нехаева не цитировала стихов, не произносила имен поэтов, не говорила о своем страхе пред
жизнью и смертью, она говорила неслыханными, нечитанными Климом словами только о любви.
Неточные совпадения
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной
жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь
и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло
жизни,
и суета,
и пыль словесная,
и грязь,
и преступность — все от вас! Всякое тление души,
и горестная
смерть,
и бунты людей, халдейство ученое
и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство,
и ереси,
и все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола, господина вашего!
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне
и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море
смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед
жизнь мою рассчитывал».
И все в этом духе…
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили,
и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере,
и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала
смерть, теперь —
жизнь.
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной
смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало
и конец
жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг спросила она.
— Извините, Клим Иванович, читали вы книгу «Плач Едуарда Юнга о
жизни,
смерти и бессмертии»?
— Там же сказано, что строение человека скрывает в себе семя
смерти и жизнь питает убийцу свою, — зачем же это, если понимать, что
жизнь сотворена бессмертным духом?
—
Смерть уязвляет, дабы исцелить, а некоторый человек был бы доволен бессмертием
и на земле. Тут, Клим Иванович, выходит, что
жизнь как будто чья-то ошибка
и несовершенна поэтому, а создал ее совершенный дух, как же тогда от совершенного-то несовершенное?
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло сказала она. — Всю
жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его
и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал
и после
смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа, дядя у него — викарный…
— О
смерти думать — бесполезно. О
жизни — тоже. Надобно просто — жить,
и — больше никаких чертей.
Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на
жизнь и смерть своих подданных.
Думая о себе, я прихожу к тому заключению, что мной движет восстание против объективации, объективации смысла, объективации
жизни и смерти, объективации религий и ценностей.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь
и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я
смертью окончу
жизнь свою».
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? //
И жизнь его не ратная, //
И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Не успела на его глазах совершиться одна тайна
смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви
и жизни.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей
и которого он прежде стыдился, как вредной слабости;
и жалость к ней,
и раскаяние в том, что он желал ее
смерти,
и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но
и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только
смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать
жизнь, пока не пришла
смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.