Неточные совпадения
Для того чтобы схемы понятий наполнялись жизненным содержанием и в сети разума уловлялась действительная, а не воображаемая рыба, надо, чтобы познание имело орган такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая не разлагается на отдельные признаки
вещи, но их связывает собой в бытии.
Для рассудка («чистого разума») такое удостоверение, может быть, и является «мистическим» и установляется «верою», но это показывает только всю условность и недостаточность отвлеченно-рассудочного понимания познания, ибо корень познания жизненно-прагматический, и понятие эмпирии должно уже наперед включать в себя признак действенности, ощупывающей
вещи и отличающей идеальности от реальностей (кантовские «талеры» в воображении или в кошельке) [Имеется в виду рассуждение И. Канта в «Критике чистого разума» (Кант И. Соч · · В 6 т. М., 1964.
Для того, кто уяснит себе эту действительную точку зрения оккультизма, отпадает также и возражение, будто чрез то, что положение
вещей в известном смысле предопределимо, становится невозможной какая-либо свобода человека.
Логическое созерцание становится у него оком
для постижения ноуменального мира (отсюда понятна вражда Гегеля к кантовскому учению о
вещи в себе и ее непознаваемости, вообще резкий и патетический имманентизм его учения).
На гносеологическом языке миф и есть познавание того, что является запредельной Ding an sich
для разума, и кантовское учение о непознаваемой
вещи в себе содержит поэтому некий философский миф агностического содержания.
Учению Платона об идеях Аристотель противопоставляет свое учение о формах (μορφή), осуществляющихся в некоем субстрате (ΰποκείμενον), материи (ϋλη), причем форма есть движущий принцип, ведущий развитие к своему полнейшему осуществлению: она является и данностью, и заданностью
для своего вида, а вместе и законом ее развития, целепричиной, делающей
вещь воплощением своей идеи (εντελέχεια).
Поэтому оно ничего и не хочет, но есть сверхблаго (ύπεράγαθον) и благо не
для самого себя, а
для других
вещей, если что-либо способно принять в нем участие.
Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету мысли, чтобы получился самый этот предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех
вещей, также и душа должна быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно быть препятствия
для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой.
Также, раз Он есть все, и все во всем, Он не может иметь имени, Он, который есть субстанция, сущность и жизнь
для всех видимых и невидимых
вещей; да и всех
вещей, которые можно назвать и по знать, — их
вещь и сущность.
Для того чтобы открылась какая-либо сила, нужно противодействие как основа
для ее раскрытия, «in Ja und Nein bestehen alle Dinge, es sei Göttlich, Teuflisch, Irdisch, oder was genannt werden mag» [В Да и Нет находятся все
вещи, то есть божественные, дьявольские, земные, или какие еще можно назвать (нем.).] [Ciaassen, 11,43.].
«Бог одинаково живет во всех
вещах, а
вещь ничего не знает о Боге; и Он не открывается
вещи, а она получает от Него силу, но по своему свойству, — или от его любви, или от его гнева; и от чего она берет ее, то и обнаруживается вовне, и если есть благо в ней, то
для злобы оно как бы закрыто, как вы можете видеть на примере куста шиповника; еще более на других колючих
вещах: из него ведь вырастает прекрасный душистый цветок, и в нем лежат два свойства любовное и враждебное, какое побеждает, то и дает плод» [IV, 343–344, § 49.].
На этом же смешении идей и понятий всецело основан и следующий аргумент Аристотеля, будто бы согласно теории идей
для каждой
вещи должно существовать несколько и даже много идей, напр.,
для человека — животное, двуногое, человек и под.
Но они совершенно бесполезны как
для познания других
вещей, так и бытия их, ибо не находятся в причастных им
вещах;· ведь в таком случае они могли бы, быть может, являться причиной в таком смысле, как примесь белого есть причина того, что нечто бело…
В самом деле, против мнимого платоновского дуализма, разъединяющего и противопоставляющего идеи и явления, Аристотель утверждает их неразрывность: идея есть движущее начало, цель, причина, энтелехия, она имманентна
вещи и, однако, есть
для нее prius, онтологически ей предшествует, т. е. ей в известном смысле трансцендентна.
Самая пригодность материи
для своей роли связана с тем, что она «свободна (αμορφον öv) от тех идей, которые ей надо вместить» (50 d) [Точнее, «Никогда и никаким образом не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих в нее
вещей» (Тимей 50 Ь-с; Платон.
Но неопределенное определяется и некоторым положительным суждением, и как
для глаза темное есть материя всякой невидимой краски, так и душа устраняет все, что подобно свету в чувственно воспринимаемых
вещах, и, не имея уже определения, подобна зрению, сохраняющемуся до известной степени и в темноте.
(«Дева днесь Пресущественного рождает… нас бо ради родися Отроча мяадо-предвечный Бог», так в полном неведении рационалистического страха пред антиномиями
для разума
вещает верующим «кондак» на Рождество Христово.)
Таковы признания великого нашего поэта, по общему мнению, жизнерадостного и ясного, как небо Эллады, но, как и оно, знавшего всю силу неутолимой тоски [И им вторит поэтическое признание великого мастера, исполненного трагической тоски, Микеланджело Буаноротти. (Мои глаза не видят более смертных
вещей… Если бы моя душа не была создана по образу Божию, она довольствовалась бы внешней красотой, которая приятна
для глаз, но так как она обманчива, душа подъемлется к вселенской красоте.)]…
Неточные совпадения
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу
вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не
для того, чтобы упрочить свое благополучие, а
для того, чтоб оное подорвать.
— Всё-таки мне недостает
для этого одной главной
вещи, — ответил он, — недостает желания власти. Это было, но прошло.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как
для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать
вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Он теперь, говоря с братом о неприятной весьма
для него
вещи, зная, что глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он о чем-нибудь неважном шутил с братом.
Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату
для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные
вещи, и много другого.